К вечеру подойдем к Русской Гавани, откуда двинемся к Земле Александры, делая разрез. Всего будет 18 точек – это работа больше чем на сутки. В Архангельске сегодня +28. Как сказал Александр Сабуров: конечно, стоило уехать. Но у нас тоже неплохо: тихо, море красивого серо-свинцового оттенка, Новая Земля по правому борту, то чуть скрывается туманом, то оттеняет горизонт. Может, в акватории ЗФИ встретим Sea Spirit – туристическое судно, которое ходит по маршруту Шпицберген – ЗФИ. Сегодня оно у Земли Александры. Не помню только, это оно вперед идет или обратно на Шпицберген.

Единорог от Инго

С 16 часов сегодняшнего дня многие приходят на мостик в надежде увидеть морского единорога. Во всем виноват Инго Вайс. Он снял на телевик что-то. И когда это что-то он стал рассматривать, оказалось, что это нарвал высунул свой рог из воды. Скромненько, но сразу видно, что это нарвал. Попался он нам, точнее, Инго, на 76 градусе северной широты у берегов Новой Земли. Это не самое типичное место встречи нарвала. И, насколько я помню, за последние годы никто о таких фактах не упоминал. Наиболее характерное место встречи морских единорогов в Русской Арктике – это пролив Кембридж у берегов Земли Франца-Иосифа. Хотя в принципе, ареал нарвалов – это вся высокая Арктика. Большая часть популяции – около 70% - обитает в водах Канадского архипелага.

Нарвал

Редкое морское млекопитающее, которое также называют морским единорогом. Длина тела взрослого нарвала до 4.5 м. Главная особенность нарвала – это бивень или рог, который вырастает до 2-3 метров, закручиваясь спиралью. На самом деле это верхний зуб, обычно левый. Бивень характерен только для самцов.

Правда, как мне попадалось в литературе, теоретически рог может вырасти и у самки, если у нее гормональные нарушения. А в 1 случае из 500 (это уже речь о самцах) вырастают оба зуба и получается двурог. Такие черепа есть в музеях.

Только почему единороги всегда появляются, когда я засыпаю?..

Из жизни льда

Новая Земля и Земля Франца-Иосифа, куда мы идем, одни из самых обледенелых территорий в мире, а в России, вроде как, самые обледенелые. Как рассказала сегодня Александра Уразгильдеева, ледники покрывают 0,5% земной поверхности, а Антарктический ледяной щит – 8,3%. Замерзшая вода может быть в виде снега, речного и озерного льда, морского льда, ледяных щитов, ледников и ледовых шапок и многолетней мерзлоты.

Вот говорят, что Арктика теплеет, и это видно по морскому льду в Северном Ледовитом океане. В последнее время его количество неуклонно сокращается. Рекорд был установлен в 2012 году. В южном полушарии ничего подобного не происходит. Антарктика существует словно сама по себе. Хотя ледовый щит южного материка вроде как сокращается, но сокращается он в западной части, а в восточной, наоборот, растет.

Анна Весман рассказывала, как образуется и тает лед. Процесс это длительный, имеющий несколько стадий, которые по-разному и любопытно называются: ледяные иглы, сало, снежура, шуга. Потом идет темный нилас и светлый нилас. Нилас – это стадия образования льда, когда в нем содержится еще много соли и он остается пластичным. Молодой лед сначала серый, потом серо-белый. Если повезет, то он заматереет и станет сначала старым, потом многолетним. В Арктике лед старше 4 лет концентрируется в районе Канадского архипелага.

И, в порядке перечисления: бывает блинчатый лед – очень красивые круглые льдинки. По-английски это pancake ice. Анна рассказала, что однажды на конференции термин перевели как "оладушки". Еще бывает заякоренный лед и припай – для нас это важно. Если у острова будет припай, то высадка не состоится.

Про стадии таяния морского льда писать не буду: это еще сложнее, чем формирование.

Дыхание почв

Почвенная группа в ходе рейса будет изучать не просто почвы, а, как сказал заведующий отделом географии и эволюции почв института географии РАН Сергей Горячкин, дыхание почв. Впервые на Новой Земли и островах ЗФИ померяют количество углекислого газа и метана, которое выделяется с поверхности почв.

В почве дышат корни растений и микроорганизмы. И, как и мы, они выделяют СО2 в атмосферу.

Углекислый газ является газом парниковым. Еще один такой газ – это метан, СН4. Он выделяет там, где есть переувлажнение.

Каждое измерение сопровождается измерением температуры и влажности. Для каждого региона стараемся построить свою модель, сколько СО2 и метана выходит за год.

Теоретически, если выделяется больше парниковых газов, возникает парниковый эффект. Но увеличение их количества ведет к увеличению фитомассы, которая поглощает СО2. Поэтому конечные эффекты должны просчитывать уже не почвенники и не географы, а другие специалисты. В целом, тема изменения климата – мультидисциплинарная. Каждый изучает что-то свое. А вот создать цельную картину и сказать, что нас ждет хотя бы в обозримом будущем, - это самое сложное.

Еще почвенная группа будет брать пробы почв. Казалось бы, выкопать и все. Но это не так просто. Эти почвы привыкли к низким температурам, и, если их принести, к примеру, на "Молчанов", то результат их исследования будет искажен.

Поэтому мы отбираем и немедленно кладем пробы в морозильник. Кроме того, у нас есть такие термоизолирующие коробки, и надеемся, что довезем до холодильника в лаборатории, - рассказал Сергей Горячкин.

Однажды на базе "Омега" нацпарка "Русская Арктика" попытались вырастить лимон. Вблизи кордона собрали грунт, смешали со всякими органическими остатками, водорослями, чтобы получилось какое-то подобие почвы, к которым мы привыкли. Лимон, кстати, вырос, но дальнейшей его судьбы я не знаю. Я спросила Сергея Викторовича, есть ли на ЗФИ почвы в принципе. Вопрос, конечно, дилетантский. Сергей Викторович очень терпеливо мне объяснил, что почвы есть везде, где есть жизнь.

Где есть жизнь, появляется взаимодействие между организмом и минералом. Это практически начало почвы. Конечно, это не подмосковные дачи, там картошку сажать не надо, но для того, чтобы поддерживать жизнь, этого вполне достаточно.

Челюскинцы от Эрика

Эрик Хёсли продолжил экскурс в историю освоения Россией Арктики. Сегодня рассматривался советский период: СП-1, первая полярная станция на ЗФИ в 1929 году. Она, кстати, была организована очень срочно: экспедицию собрали в рекордно короткий срок, потому что к ЗФИ в то время направлялась экспедиция норвежская. Советской повезло больше с ледовой обстановкой.

Интересный момент: как лингвистически подавалось освоение Арктики в 1930-е годы. Использовалось много военной лексики: покорение Арктики, армия полярников, штурмовать Арктику, Арктический фронт, борьба со стихией… Ну, у нас так принято. Борьба за урожай, борьба с урожаем, жизнь – борьба, иначе неинтересно. Действительно ведь получалась борьба и покорение. Слишком уж все это было сложно. И сколько голов тогда слетело.

В завершение Эрик показал официальную карту мира китайской армии от 2017 года с обозначенными на ней Северным морским путем и Северо-Западным проходом. Китайцы Арктикой очень интересуются…

Фотосессия

На "Молчанове" будет первая стенгазета от АПУ-2017. Идея от Эрика Хёсли – сфотографировать всех участников и вывесить портреты с именами и краткой … как бы назвать… характеристикой… В общем, кто чем в рейсе занимается. Надо было проводить фотосессию с утра, пока было пасмурно. Думаю, по ходу дела перефотографирую потом для сайта всех уже на фоне море. Сегодня было важно побыстрее, чтобы никто не щурился и волосы ветром не трепало.

Русская Гавань и ледник Шокальского

Около 7 вечера мы подошли к заливу Русская Гавань – одному из самых больших на Новой Земле. Так его назвали норвежцы, потому что на берегу было много русских (поморских) крестов. В заливе можно было спрятаться от шторма. Дальше воспользуюсь собственной заготовкой, которую когда-то делала для выставки, посвященной Новой Земле.

Русская Гавань

Залив находится на западной – баренцевоморской – стороне Северного острова Новой Земли между полуостровами Литке и Шмидта. Залив открыт на север и внедряется вглубь Северного острова на 10 км. Его пространство в совокупности с полуостровами Горякова и Савича делится на ряд обособленных акваторий: бухты – Володькина и Воронина (на востоке), залив Откупщикова (на западе). Расстояние между входными мысами Макарова (на западе) и Утешения (на востоке) составляет 8 км.

Приближенно залив Русская Гавань был нанесен на карту в 1871 году норвежским промышленником Фридрихом Маком. Название дано норвежцами в 1869-71 гг. в честь русских мореплавателей, посещавших эти отдаленные места задолго до европейцев, несомненным доказательством чего являются старинные поморские кресты, позднее найденные исследователями Русской Гавани. На полуострове Горякова и острове Богатом в 30-е годы ХХ в. кресты ещё сохранялись.

В 1932 году была открыта полярная станция "Русская Гавань". Она располагалась в основании полуострова Горякова, на второй морской террасе высотой 15 м. Дома стоят на ровной поверхности перешейка между бухтой Воронина на востоке и заливом Откупщикова на западе. К обоим заливам терраса, на которой стоят постройки станции, имеет уклон 5–7°.

В настоящее время на территории бывшей полярной станции остались четыре постройки: главное здание 1930-х гг. с двумя лабораториями (метеорологической и гидрологической) и радиостанцией; жилой дом 1950-х гг.; баня и хозяйственная постройка. Именно на полярной станции "Русская Гавань" был снят известный фильм "Семеро смелых" о реальных событиях 1932–1933 гг.

В 1932 году в Русской Гавани также было основано становище. Оно располагалось в 1 км севернее полярной станции, в зоне современного пляжа на полуострове Горякова, на высоте 1,5 м, на расстоянии 3–4 м от современного берега. В 1957–1959 гг. его помещения использовались в качестве базы Новоземельской гляциологической экспедиции Института географии АН СССР, работавшей по программе Международного геофизического года. От построек становища сохранились лишь бывший склад и салотопня. Остальные строения разобраны или сгорели.

С юга в бухту Откупщикова спускается ледник Шокальского, фронтальный обрыв которого составляет в длину 5 км. Высота стены ледника около 30 м. В год ледник продуцирует, то есть сползает в море примерно на 150 метров.

Красивый он, конечно, этот ледник Шокальского. Сколько я себя не убеждала, что у меня миллион фотографий его со всех сторон, начала фотографировать еще из иллюминатора. Потом искать другую шапку, не ту, в которой была здесь в прошлом году. Нашла. И в этот момент сел телефон! Но ведь нельзя же не сфотографироваться на телефон. Нет селфи – значит, считай, что не была.

Константин Сергеевич начал гонять тех, кто без шапок. Правила суровые: кто не заботится о своем здоровье, лишается высадок. Прецеденты были.

Льды и судьбы
Зиновий Каневский .

РУССКАЯ ГАВАНЬ

Никто пути пройденного
Назад не отберет...

Николай Асеев

Прославленные и безвестные

«Хочешь ты знать, что ищут люди в той стране и почему они туда отправляются, несмотря на большую опасность для жизни,— знай же, что три свойства человеческой натуры побуждают их к тому: во-первых, соревнование и склонность к известности, ибо человеку свойственно устремляться туда, где грозит большая опасность, благодаря чему можно приобрести известность; во-вторых, любознательность, ибо также свойством человеческой натуры является стремление видеть и знать те местности, о которых ему рассказывали; в-третьих, человеку свойственно любостяжание, ибо люди постоянно жаждут денег и добра и идут туда, где, по слухам, можно иметь прибыли, несмотря на грозящую большую опасность».

Так написано в скандинавском «Королевском зерцале», норвежском памятнике XIII века, и относятся эти слова к Арктике, к «той стране», о которой, в сущности, знали очень и очень немногие. Но даже тогда, в самом начале арктических плаваний, люди, бывавшие в далеком полунощном краю, отводили «материальному стимулу» скромное третье место, а на первых двух были желание славы и жажда знаний. Именно так рассуждали храбрейшие из храбрых — русские поморы и скандинавские викинги, хотя фактически они действовали «по третьему пункту»: уходили в полярные льды на промысел рыбы и морского зверя, за моржовым бивнем и «мягкой рухлядью» — пушниной. Вероятно, при желании можно найти и перечислить побудительные причины, веские мотивы, убедительные доводы, объяснить те или иные поступки, лаконично и исчерпывающе суммированные в «Королевском зерцале». И все же главное — извечная и безмерная тяга к новому, неведомому.

Иначе — многого не понять. Не понять, зачем Генри Гудзон взял с собою сына, отправляясь в плавание к Северному полюсу. 23 июня 1611 года взбунтовавшиеся моряки посадили Гудзона с сыном и несколькими верными матросами в шлюпку и оставили их умирать в ледяном море.

Не понять, зачем полетел к полюсу шведский инженер Саломон Андрэ. Улетая, он оставил короткое завещание: «Мой полет сопряжен с такими опасностями, какие еще даже и не отмечены в истории воздухоплавания. Предчувствие говорит мне, что это страшное путешествие для меня равносильно смерти!» Написал, запечатал в конверт и 11 июля 1897 года вылетел на воздушном шаре «Орел» на север, но до заветной точки не добрался — погиб на одном из островов архипелага Шпицберген.

Не понять, какие силы увлекли смертельно больного старшего лейтенанта российского флота Георгия Яковлевича Седова все к тому же Северному полюсу. Он взял с собою продуктов лишь на дорогу «туда»... Теряя сознание, уже не в состоянии двигаться, он велел двум своим спутникам везти себя на нартах. В бреду, умирая, Седов не сводил глаз с компасной стрелки: он боялся, что матросы самовольно повернут на юг! 5 марта 1914 года Седов скончался, не дойдя до Северного полюса девятисот километров.

Сколько было их, прославленных и безвестных, стремившихся в заповедный таинственный край, лежащий под созвездием Большой Медведицы (что по-гречески зовется «Арктос»)! Это о них вот уже два с лишним тысячелетия рассказывают священные книги индусов и персов, поэмы древних греков, норвежские саги и поморские былины, безыскусные строки путевых дневников первопроходцев и мореплавателей, солидные отчеты крупных полярных экспедиций.

Они шли на парусных и паровых судах, на собаках и пешком; летели на воздушных шарах, дирижаблях и самолетах; попадали в отчаянное положение, цинговали, обмораживались, оставались на вынужденные гибельные зимовки, шли на дно вместе со своими конами, лодьями, баркасами, деревянными корабликами, умирали на безымянном берегу, съев перед тем последнюю собаку... Но они все шли и шли на север, к застывшим безжизненным землям, в дрейфующие ледяные поля, оставляя в самой предельной достигнутой ими точке записку в жестяной банке и клочок национального флага. А в итоге, пройдя по суше и по морю многие тысячи километров, добрались до полюса, заселили дикие берега, положили на карту покрытые ледниками архипелаги и в конце концов освоили тот великий путь, который сегодня называют Северным морским.

История Арктики хранит множество имен. Эти имена значатся на географической карте, и нет для путешественника более высокой награды. Любому школьнику известны море Лаптевых и мыс Дежнева (его по справедливости следовало бы назвать именем Федота Алексеевича Попова, подлинного руководителя той замечательной экспедиции, в которой казак Семен Дежнев играл хотя и важную, но все-таки вторую роль). Мы уже не говорим об именах Баренца и Беринга, Нансена и Амундсена, Урванцева и Ушакова — представителей племени первооткрывателей из клана полярных героев. Мысы, острова, архипелаги, бухты, проливы, горные хребты и целые моря носят их имена.

Но есть и другие названия. Их можно обнаружить лишь на самых подробных, крупномасштабных, как говорят специалисты, картах. Подавляющему большинству из нас эти названия не говорят ничего или почти ничего. Просто мы достаточно догадливы, чтобы сообразить: был когда-то какой-то имярек, что-то открывший или погибший возле мыска, получившего впоследствии его имя. Иногда мы даже не знаем, когда жил этот человек, мы не ведаем, жив ли он сейчас. Но в не написанной еще тысячетомной истории Арктики эти люди по праву должны занимать девятьсот девяносто девять томов...

Есть в полярном океане архипелаг Новая Земля. Два крупных острова, Северный и Южный, с проливом Маточкин Шар посредине. Слева, с запада,— Баренцево море, справа — Карское. Огромной, почти тысячекилометровой дугой протянулась Новая Земля. На самой северной ее оконечности — всем известный мыс Желания, а на западном берегу, немного «не доходя» до этого мыса, вдается в землю широкий разлапистый залив.

В семидесятых годах прошлого столетия проплывал мимо него норвежский промышленник-зверобой Мак и увидел на берегу источенные временем, поваленные ветром русские кресты. То были могилы поморов, с незапамятных времен ходивших сюда на промысел морского зверя. Они били тюленей и моржей, нередко погибали от голода и цинги и навечно оставались лежать в насквозь промороженной каменистой земле. В память о них Мак назвал красивый и грустный залив Русской Гаванью.

К самому берегу Баренцева моря спускаются с новоземельских хребтов величественные голубые ледники. Сплошным ледяным панцирем закрывают они всю центральную часть Северного острова, заполняют узкие долины-фиорды между горными цепями, обламываются в море причудливыми и коварными айсбергами. В том месте, где от ледникового щита отделяется один из самых грозных глетчеров — ледник Шокальского, стоит крутая, с зубчатым гребнем, не очень высокая, но очень приметная гора. До ее вершины всего двести пятьдесят три метра, но она господствует и над ледником, и над самим заливом. Обнаружить эту гору можно лишь на немногих, наиболее дотошно составленных картах. Там-то она и получает свое название: гора Ермолаева.

Учитель и ученик

Стоял июль 1956 года, и по леднику Шокальского мчались ручьи. Они глубоко вгрызались в толщу льда, на глазах «съедая» просевший, потемневший снег, уходили на глубину и где-то там, в чреве ледника, сливались в невидимые грохочущие потоки. Ходить по леднику было трудно я небезопасно, однако приближалось начало Международного геофизического года, и Русская Гавань вместе с примыкающим к ней краем ледникового щита уже заняла прочное место во всех справочниках. Пройдет несколько месяцев, и сюда прибудет из Москвы большая экспедиция гляциологов. А пока нужно разведать для нее подходы к леднику да и сам ледник Шокальского.

И вот однажды в центре ледяного поля, разбитого сетью трещин, возникли какие-то странные, чуждые глазу предметы. Полуистлевшие доски и куски брезента, проржавевшая до дыр железная бочка из-под бензина, обрывки черной материи, рваные мешочки с каким-то желтым порошком, сломанные собачьи нарты. Это были следы экспедиции, работавшей здесь в 1932—1933 годах. Мы кое-что знали о ней, но только кое-что. Знали, например, ее состав, но не полный. Знали, что возглавлял экспедицию геолог Михаил Михайлович Ермолаев. В многочисленных статьях на арктические темы, публиковавшихся в тридцатые годы, это имя встречалось довольно часто, но жив ли автор, какова его судьба — об этом мы не знали.

Решили написать наугад, на адрес ленинградского Арктического института. Ответ пришел неожиданно быстро: «Дорогие друзья! Спасибо, что вспомнили. Правда, вы написали в институт, в котором я не работаю вот уже восемнадцать лет...»

Мы познакомились позже, после того как закончился геофизический год (а он продолжался не год, а два!). Наши встречи происходили и в Москве, и в Ленинграде — родном городе Михаила Михайловича. Он охотно рассказывал о своих экспедициях, но старательно избегал темы: «Давайте все это опубликуем...» Долгие годы не соглашался он предать гласности свои рассказы. Но в итоге высшая справедливость восторжествовала, и Михаил Михайлович согласился заполнить несколько «пробелов в судьбе». В своей и своего учителя.

Есть в Ленинграде уникальное учреждение — ордена Ленина Арктический и Антарктический научно-исследовательский институт (ААНИИ). Так называется он сегодня, а начался он шестьдесят лет назад с Северной научно-промысловой экспедиции. Февраль 1920 года. Архангельск еще в руках интервентов, а Особая комиссия Северного фронта уже думает о том, чтобы создать специальный орган, который координировал бы все исследования морей Ледовитого океана и прилегающих территорий.

В журнале заседания комиссии появляется фраза, глубина и всеохватность которой поражают воображение даже сегодня: «Принимая во внимание громадную территорию, занимаемую нашим Крайним Севером, не укладывающуюся по своим естественно-историческим условиям в определенные административные границы, ее физико-географические особенности и своеобразный строй хозяйственной жизни, крайнюю ненаселенность ее, недостаточность культурных и технических сил, однородность и тесную связь интересов всего обширного полярного побережья, омываемого на всем протяжении Ледовитым океаном, международное значение района, учитывая огромное значение северных промыслов как неиссякаемого источника продовольствия для всей страны, а также и богатство края пушниной и прочим сырьем, долженствующим сыграть значительную роль в будущем российского товарообмена, Совещание считает необходимым существование вневедомственного органа, ведающего всеми вопросами научно-промыслового исследования Северного края».

Реввоенсовет 6-й армии обращается с соответствующим предложением непосредственно к В. И. Ленину. Спустя всего девять дней после освобождения Архангельска, 4 марта 1920 года, создается Северная научно-промысловая экспедиция при ВСНХ.

В ученом совете экспедиции было целое созвездие академиков и профессоров: А. П. Карпинский (тогдашний президент Академии наук), Ю. М. Шокальский, А. Е. Ферсман, Л. С, Берг, Н. М. Книпович, К. М. Дерюгин. А руководил Северной экспедицией, переросшей скоро в Институт по изучению Севера, Рудольф Лазаревич Самойлович, бывший революционер-подпольщик, ставший выдающимся полярником, знатоком и исследователем советской Арктики.

Рудольф Лазаревич Самойлович был по образованию горным инженером, а по призванию — революционером и исследователем. Находясь в ссылке в Архангельске, он свел тесное знакомство с замечательным русским полярным геологом, также отдавшим много сил подпольной борьбе с самодержавием, Владимиром Александровичем Русановым. Оба они, став однажды, по выражению Самойловича, «северянами поневоле», сделались северянами по призванию на всю оставшуюся жизнь.

В 1912 году Русанов отправился на судне «Геркулес» на Шпицберген, никому в ту пору не принадлежащий архипелаг, чтобы заняться там разведкой угольных месторождений. Вместе с ним и рядом с ним был горный инженер Самойлович. В одном из писем начальник экспедиции так отозвался о своем молодом коллеге: «Рудольф Лазаревич Самойлович был приглашен в качестве горного инженера... У меня и у Самойловича собран исчерпывающий материал о современной промышленности на всем Шпицбергене... Я должен упомянуть о смелости моего спутника Самойловича. Вообще Самойлович оказался весьма полезным членом экспедиции, и я вручил ему самые ценные и очень обширные коллекции, собранные мной и им».

После успешной разведки на Шпицбергене, приведшей к открытию ряда угольных месторождений, Русанов на «Геркулесе» ушел во льды, в неизвестность, и погиб вместе с судном и десятью своими спутниками. А Самойлович возвратился со Шпицбергена на родину и продолжил начатое дело. В 1913—1915 годах он регулярно посещает далекий архипелаг, открывая все новые и новые угольные пласты, и при этом неустанно пропагандирует в печати важность и необходимость для России практического освоения арктического Шпицбергена. Он страстно пишет о том, что наша страна не должна зависеть от поставок иностранного угля, тем более теперь, когда началась первая мировая война. Свой призыв Самойлович закончил пророческими словами: «Нужно надеяться, что после войны многое пробудится и всколыхнется, и уже теперь существуют реальные основания предполагать, что поистине государственное значение Шпицбергена будет оценено в полной мере».

Изучая Шпицберген, ставя там заявочные столбы и организуя добычу каменного угля для России, Самойлович продолжал ратовать за поиски пропавшей экспедиции Русанова. Даже после того, как в марте1915 года совет министров России постановил считать экспедицию погибшей и поиски ее прекратить, Самойлович мужественно выступил в газете со статьей «Жив ли Русанов и где его искать?» Уже в советское время Рудольф Лазаревич всегда и всюду — на Новой Земле, Земле Франца-Иосифа, Шпицбергене, острове Уединения и других островах Карского моря — искал следы погибших (наши полярные гидрографы обнаружили эти следы в 1934 году на одном из островков у побережья Таймыра).

Перед самой революцией Самойлович, которому власти запрещали жить в Центральной России как политически неблагонадежному, работал в Северной Карелии. Здесь, в Олонецкой губернии, он обнаружил мощную жилу слюды-мусковита — уже тогда в ней остро нуждалась быстро растущая электротехническая промышленность. Она получила собственное наименование: «жила Самойловича», и иссякло это богатое месторождение сравнительно недавно. Несколько лет спустя, в 1926 году, Самойлович вместе с будущим академиком Дмитрием Ивановичем Щербаковым провел первые промышленные подсчеты запасов «камня плодородия» — хибинского апатита. Эта работа во многом предопределила дальнейшее развитие геологоразведочных исследований на Кольском полуострове и освоение его минеральных богатств.

Возглавив Северную научно-промысловую экспедицию, а затем и выросший из нее Институт по изучению Севера (позднее Всесоюзный арктический институт, директором которого он был до 1938 года), профессор Самойлович координировал работу сотен исследователей на Крайнем Севере. Апатиты Хибин, нефть Ухты, уголь Воркуты, свинец и цинк Вайгача, месторождения флюорита, меди, молибдена, никеля, гипса, асбеста, горного хрусталя, создание консервной промышленности на Мурмане, развитие пушных и рыбных промыслов, товарного оленеводства, изучение вод Ледовитого океана, их гидрологического режима и биологических богатств — вот чем была в первом приближении Северная научно-промысловая экспедиция. А сам Самойлович почти всю свою экспедиционную деятельность геолога и географа сосредоточил в двадцатые годы на одном-единственном объекте — Новой Земле. Он провел пять экспедиций на этот архипелаг, столько же, сколько в свое время Русанов. Систематическое изучение Новой Земли, писал Самойлович, «дает нам не только научные результаты, но и все более закрепляет экономически за СССР эту отдаленную окраину». Он исключительно точно называл Новую Землю «Гибралтаром Арктики», как бы сторожащим вход из сравнительно доступного Баренцева моря в ледяное Карское. Во многом благодаря Самойловичу, как перед тем Русанову, далекая, но «нашенская» Новая Земля навсегда осталась русской, советской. В точности так же, как в результате усилий Русанова и Самойловича, по сей день живут и действуют на норвежском Шпицбергене советские угольные шахты, и в наши северные порты поступает оттуда собственный полярный уголь.

Верный последователь и продолжатель арктических начинаний Русанова, начальник советских новоземельских экспедиций стремился проводить их «по образу и подобию» русановских, но, разумеется, не копируя, а совершенствуя их. Парусно-моторные шхуны, обыкновенные поморские баркасы, обычные гребные шлюпки — вот на каких суденышках ходили на Новую Землю экспедиции Самойловича. Страна еще только возрождалась после разрухи, в Арктике еще не наступила эра ледоколов, авиации и кораблей науки, но отряды, руководимые профессором Самойлови-чем, «оплакали» все берега как Северного, так и Южного острова архипелага, а исследователи прошагали с маршрутными работами тысячи километров новоземельского побережья, проникли в глубинные горноледниковые районы, ведя географические, геологические, почвенные, гидрометеорологические, палеонтологические, зооботанические наблюдения.

Они работали в Арктике, и этим сказано, пожалуй, все: суровый климат, лишения, опасности, прямой риск. А в итоге пять новоземельских экспедиций Самойловича дали обильный и чрезвычайно ценный материал, который — в назидание будь это сказано некоторым нынешним исследователям и издателям! — тогда же, в конце двадцатых годов, был обработан, суммирован и опубликован с добротными комментариями и обязательным резюме на английском либо немецком языке. Таков был неизменный стиль руководителя Арктического института Самойловича.

В 1928 году его имя получило заслуженную мировую известность — профессор Самойлович возглавил исторический поход советского ледокола «Красин» на спасение экспедиции генерала Умберто Нобиле на дирижабле «Италия», потерпевшей бедствие недалеко от берегов Шпицбергена. На вопрос, почему именно Рудольфу Лазаревичу правительство поручило столь сложное и ответственное задание, очень хорошо и кратко ответил ныне здравствующий выдающийся полярный геолог-первооткрыватель Николай Николаевич Урванцев: «А кому же, как не ему, было доверить такое дело? Одни его Шпицберген да Новая Земля чего стоили!»

«Наша задача — благороднейшая из всех, какие могут выпасть на долю человека. Мы идем спасать погибающих, а вернуть человека к жизни — это непревзойденное, истинное счастье!» — так говорил Самойлович морякам «Красина», и начальнику спасательной экспедиции выпало такое счастье: спасти погибающих людей. Он блестяще провел поиск и спасение бедствующих обитателей «Красной палатки», те операции, в которых впервые во весь голос заговорила молодая советская полярная авиация — ведь именно экипажу летчика Б. Г. Чухновского удалось обнаружить среди льдов двух совершенно выбившихся из сил итальянцев. О громадной роли авиации в будущих исследованиях Центральной "Арктики и околополюсного пространства, о благодатном сочетании самолета и ледокола в высокоширотных экспедициях профессор Самойлович говорил и писал на протяжении всех последних десяти лет жизни.

Директор Арктического института побывал почти за тридцать лет работы на Крайнем Севере едва ли не во всех морях Ледовитого океана, посетил чуть ли не все крупные арктические архипелаги и острова, пролетел в 1931 году в качестве научного руководителя уникальной международной воздушной экспедиции на дирижабле «Граф Цеппелин» над всей Западной Арктикой, проведя при этом интереснейшие наблюдения, не утратившие ценности до сих пор.

Как и его «крестный отец» Русанов, Самойлович был исследователем-провидцем, он знал, что Арктику, Северный морской путь, весь Крайний Север ждет великое научное и хозяйственное будущее. Еще в начале тридцатых годов профессор Самойлович вплотную занялся подготовкой первой советской антарктической экспедиции, которой суждено было осуществиться лишь четверть века спустя. В 1934 году он организовал в Ленинградском государственном университете кафедру географии полярных стран и начал, таким образом, готовить кадры первых советских полярных исследователей-профессионалов.

Зимой 1937—1938 года во время своей последней, двадцать первой по счету, арктической экспедиции Рудольф Лазаревич Самойлович возглавил, по единодушному требованию авторитетных полярных капитанов, вынужденную зимовку во льдах трех ледокольных пароходов — «Садко», «Седова» и «Малыгина». В том тяжелом и опасном дрейфе участвовало двести семнадцать человек, среди которых были женщины, больные и ослабевшие люди, но благодаря выдающимся человеческим и организаторским способностям начальника экспедиции, она (как, впрочем, и все без исключения предыдущие его научные предприятия) прошла без единой жертвы, без единой крупной неприятности. Мало того, дрейф трех ледокольных пароходов принес богатейшие научные плоды и серьезные открытия в той области Арктики, где за сорок с лишним лет до этого дрейфовал знаменитый нансеновский «Фрам».

Пятидесятисемилетний профессор Самойлович наравне с рядовыми научными сотрудниками проводил в том дрейфе разнообразные наблюдения, вместе со всеми членами экипажей судов принимал участие в авралах, таскал уголь, пилил снег, из которого затем вытапливали воду, с ломом в руках окапывал борта пароходов — льды норовили сплотиться, сдвинуться, раздавить суда...

Весной 1938 года летчики эвакуировали на Большую землю сто восемьдесят четыре человека, на трех пароходах остались тридцать три моряка — ждать навигации и вывода изо льдов с помощью мощного ледокола. Начальник экспедиции радировал руководству Главсевморпути: «Считаю своим долгом остаться на судах до окончания дрейфа», но ему ответили, что интересы Арктического института требуют его пребывания на материке, в Ленинграде.

По свидетельству матери Владимира Русанова, любимыми словами ее сына были: «Почему не сделать больше, если можно?» Таким же в точности был жизненный девиз, научное и человеческое кредо Рудольфа Лазаревича Самойловича. Такими же одержимыми наукой и Арктикой он хотел видеть своих любимых учеников. И в их числе — самого любимого, Мишу Ермолаева, пятнадцатилетним мальчиком пришедшего к нему в Северную научно-промысловую экспедицию.

Это было в 1920 году, в первые же месяцы существования Северной экспедиции. Миша Ермолаев занял в штате скромное место «технического сотрудника». Подросток увлекался электромеханикой и вскоре поступил в Политехнический институт, но внезапно у него открылась скоротечная чахотка, и известный врач Штернберг (брат еще более известного астронома) «отпустил» ему максимум полтора года жизни. Нужно было, по выражению самого Михаила Михайловича, «с толком, и по возможности интересно, прожить эти недолгие месяцы».

В год предсказанной ему со всей откровенностью безвременной кончины Ермолаев упросил директора Института по изучению Севера Самойловича, первого своего научного наставника и очень близкого ему человека, взять его в морскую экспедицию на Новую Землю. Так, летом 1925 года на небольшой парусно-моторной шхуне «Эльдинг» появился двадцатилетний юнга, он же — техник-геодезист, геолог-практикант, лаборант, рабочий и «прислуга за все»!

«Эльдинг» проводил обход и подробное описание новоземельских берегов. В один из промозглых августовских дней шхуна бросила якорь в широком заливе на западном побережье Новой Земли. На берег Русской Гавани высадились Самойлович и Ермолаев, но скоро непогода вынудила их искать убежище под маленькой, опрокинутой вверх килем шлюпкой. Тесно прижавшись друг к другу, они мечтали о тепле и уюте их не слишком-то комфортабельного «Эльдинга», но одновременно мечтали они и о другом. Им нравился этот красивый залив с голубым ледником, удобные бухточки, вдающиеся в берег, скандальные птичьи базары на крутых скалах и гора, не очень высокая, но очень приметная — безымянная вершина «253». Мысленно профессор Самойлович уже облюбовал Русскую Гавань для будущих работ.

Потом наступил семилетний перерыв. Ермолаев продолжал наведываться на Новую Землю, но в другие ее бухты, на другие горы. Шло время, жестокий прогноз доктора Штернберга не сбывался, чахотка, не устоявшая перед властью и обаянием Севера, отступила и зачахла. Ермолаев с азартом взялся за геологию, быстро стал серьезным специалистом, сделал несколько существенных открытий как геолог-поисковик и для порядка поступил на геолого-почвенно-географический факультет Ленинградского университета. Формально рассуждая, доктор геолого-минералогических наук М. М. Ермолаев продолжает оставаться студентом по сей день, ибо при всем желании нигде невозможно обнаружить справки об окончании им университета. Хочется, правда, верить, что ВАК, узнав об этом, не лишит профессора Ермолаева ученых степеней и званий... Что поделаешь! Не умел молодой ученый учиться! Каждую весну сбегал он с лекций... в полярные экспедиции, одна другой значительнее.

1928 год был в Арктике особенным. Это был год полета дирижабля «Италия», год триумфа полярного братства, год спасения нашими моряками и летчиками экспедиции Умберто Нобиле. Во главе спасательных операций стоял профессор Самойлович, но на этот раз Ермолаева рядом с ним не было, хотя он имел самое непосредственное отношение к событиям тех дней.

Едва лишь научный мир узнал о предстоящем полете итальянского дирижабля, в среде ученых-полярников возникли серьезные опасения за судьбу Нобиле и его спутников. Генерал задумал воздушную экспедицию красиво и дерзко, даже чересчур дерзко: он намеревался высадить на дрейфующие льды в точке Северного полюса группу исследователей (в их числе молодого и талантливого шведского геофизика Финна Мальмгрена, чья трагическая и в значительной мере загадочная гибель и сейчас еще, пятьдесят с лишним лет спустя, не может не волновать). Естественно, следовало учитывать вероятность того, что дирижабль не сумеет вернуться на полюс и забрать «десант» наБольшую землю. В таком случае людям пришлось бы самостоятельно добираться до твердого берега, а это делало их шансы на спасение близкими к нулю...

Советские полярники понимали ситуацию с предельной отчетливостью и потому действовали «с опережением». Уже тогда, в 1928 году, на Новосибирских островах была организована геофизическая обсерватория во главе с одним из спутников Георгия Седова, известным путешественником и художником Н. В. Пинегиным. Перед зимовщиками была, в частности, поставлена задача: в случае необходимости начать со стороны Новосибирских островов поиски участников экспедиции Нобиле, той самой экспедиции, которая еще только-только готовилась к вылету. В группу сотрудников обсерватории входил и Михаил Михайлович Ермолаев.

Нобиле не сумел высадить людей на полюсе. Дирижабль погиб, сам генерал и те его спутники, которым посчастливилось остаться в живых, оказались на дрейфующих льдах в районе Шпицбергена, и потому зимовщикам Новосибирских островов не пришлось участвовать в спасении итальянцев. Это сделали моряки ледокола «Красин», воздушный экипаж летчика Чухновского, пилоты других стран. О той эпопее рассказывает книга Р. Л. Самойловича «На спасение экспедиции Нобиле», вышедшая в 1967 году четвертым изданием. Редактором книги и автором превосходных, художественно написанных комментариев стал Михаил Михайлович Ермолаев.

Два года провел Ермолаев на Новосибирских островах. К специальностям географа, геолога, топографа, мерзлотоведа, гидролога он добавил еще одну — печника! И не просто дилетанта, каковым нередко по суровой необходимости становится зимовщик, а дипломированного специалиста: перед отъездом в Арктику каждый сотрудник обсерватории получил в ленинградском морском порту сугубо рабочую квалификацию. Так Михаил Михайлович получил аттестат печника... Через два года, пробившись по охваченному кулацким восстанием северу Якутии, они вернулись на Большую землю, в Ленинград. И здесь Самойлович напомнил своему молодому коллеге о широком заливе с голубым ледником.

Семеро смелых

Наступил 1932 год, а с ним вместе — Второй Международный полярный год. По всей Арктике быстро строились и выходили в эфир полярные станции. Одной из них стала Русская Гавань. Решено было организовать там постоянно действующую научную точку и заняться исследованием всего ледникового покрова Новой Земли. Но одновременно здесь предполагалось решить проблему отнюдь не полярную, а, если можно так выразиться, общенаучную. И возникла эта проблема довольно неожиданно, в результате... диверсии.

Вражеская рука взорвала подмосковный арсенал. Взрыв был настолько сильным, что воздушная волна, дошедшая до города, выбила во многих домах стекла и даже рамы. Но когда нанесли на карту точки, в которых был слышен взрыв, выявилась странная картина: звук был слышен прерывисто. В «эпицентре» взрыва располагалось ядро диаметром около ста восьмидесяти километров, где слышимость была прямая. Затем шла широкая зона, в которой взрыва не слышали, а за этой «зоной молчания» вдруг снова появлялся пояс, жители которого отчетливо слышали взрыв, правда на более низких тонах. Этот пояс был не слишком широким, он сменялся второй зоной молчания, а та, в свою очередь,— новым поясом слышимости.

Так вокруг ядра взрыва располагались концентрическими кольцами зоны слышимости и неслышимости. Но это еще не все: когда рассчитали скорость звука, оказалось, что в пределах ядра она, как и положено, составила около трехсот метров в секунду, в первой зоне слышимости уменьшилась, а во второй стала совсем небольшой. Таким образом, получалось совершенно абсурдное явление: звук в атмосфере распространяется прерывисто да еще с различной скоростью!

Геофизики начали искать объяснение этого явного парадокса. Ученые быстро сошлись на том, что где-то в таинственной, никому не ведомой тогда стратосфере, на высоте двадцати — тридцати километров, лежит слой теплого воздуха, который, словно экран, отражает звуковые волны. Натыкаясь на экран, волны огромными арками, дугами уходят обратно к Земле и образуют попеременно широкие зоны слышимости-неслышимости. Тогда становится понятно, почему звук взрыва распространялся с различной скоростью: у звуковых лучей — разный путь, ближе к ядру взрыва он прямой, а в дугах, естественно, изогнутый, удлиненный.

Все, казалось бы, становилось на свое место, но вполне законно вставал очередной вопрос: всегда ли существует теплый экран, не исчезает ли он ночью, когда прекращается работа Солнца? Охватывает ли он большие пространства или располагается в отдельных участках стратосферы? Проверить гипотезу о «горячей» стратосфере можно было сравнительно простым и остроумным путем — «избавиться» от Солнца, провести эксперимент в высоких широтах, там, где по нескольку месяцев в году царит ночь. Одновременно провести аналогичные опыты в средних широтах, чтобы охватить значительную область атмосферы.

Корифеи-метеорологи не скрывали скепсиса в отношении предстоящих исследований. Профессор Гергезель из Берлина, глава международной аэрологической комиссии, был уверен в том, что причиной нагрева слоя стратосферы является исключительно Солнце, и потому бесполезно посылать дорогостоящие экспедиции в полярные страны. Однако молодые геофизики, лишенные предвзятости, нередко свойственной крупным авторитетам, настояли на том, чтобы подобные опыты были поставлены. Одной из экспедиций такого рода явилась группа Ермолаева, а местом, ей определенным,— залив Русская Гавань, семьдесят шестая параллель.

Для начала Ермолаева пригласили на стажировку в Германию, в Геттинген, в обсерваторию знаменитого геофизика Вихерта. Но интересы готовящейся экспедиции настоятельно требовали присутствия ее руководителя в Ленинграде, и Ермолаев вынужден был отказаться от заманчивой заграничной командировки. В компенсацию из Германии приехал ученый, не нуждавшийся в стажировке,— доктор Курт Велькен.

Ему было столько же лет, сколько и Ермолаеву: двадцать семь. В послужном списке Велькена было уже участие в крупной по тем временам гренландской экспедиции Альфреда Вегенера (это имя в наши дни часто вспоминают в связи с гипотезой о дрейфе континентов, но, так сказать, с общечеловеческой точки зрения не менее значительна работа, которую проделал Вегенер в Гренландии, где он погиб, пытаясь оказать помощь своим товарищам). Доктор Курт Велькен, двухметровый голубоглазый и рыжебородый гигант, был личностью разносторонней. Геофизик и гляциолог, он как бы по совместительству был еще и бессменным чемпионом германского герцогства Ганновер по... непрерывным танцам! По словам Михаила Михайловича Ермолаева, «экспедицию вполне устраивала кандидатура этого ученого танцора».

В июле 1932 года они отправились в Русскую Гавань.

Вышел в тридцатые годы на экраны такой фильм — «Семеро смелых». Во многом наивный, но правдивый фильм об Арктике и ее людях. Вряд ли кто из зрителей обратил внимание на имя одного из консультантов той картины, поставленной режиссером С. Герасимовым. Этот консультант — М. Ермолаев. Не приходится потому удивляться, что в фильме немало событий, взятых из жизни экспедиции в Русской Гавани. Даже популярная песенка — будто бы о Русской Гавани, замени только в ней одно слово:

Мы не раз отважно дрались,
Принимая вызов твой,
И с победой возвращались
К тихой гавани, домой!

На берегу широкого залива жили и работали семеро: М. М. Ермолаев, К. Велькен, доцент Ленинградского университета метеоролог М. Н. Карбасников, ботаник А. И. Зубков, механик-водитель В. Э. Петерсен, плотник Сахаров и каюр Яша Ардеев. Много лет спустя один старый геодезист-полярник, некоторое время работавший в Русской Гавани, рассказывал: «Михаил Михайлович Ермолаев очень напоминал В. К. Арсеньева — той же закваски был путешественник. А роль Дерсу Узала при нем играл ненец Яша Ардеев. Числился он у них каюром, но он и на охоту ходил — для тех же собак корм добывал,— и в дальних походах участвовал, и переводчиком служил, когда они в ненецкие стойбища попадали. Любознательный был паренек, все норовил помимо ненецкого немецким овладеть! Так за Куртом по пятам и ходил, все слушал, как тот с Михаилом Михайловичем разговаривает. Но научился он, по-моему, одному-единственному слову и лихо демонстрировал свою ученость по три раза в день, перед едой на всю зимовку кричал: «Ахтунг!»

Они работали по широкой научной программе: метеорология, ботаника, зоология, геология, и, конечно, физика атмосферы. На леднике Шокальского, километрах в десяти от побережья, поставили палатку и начали проводить здесь серии взрывов, посылая в атмосферу упругие волны.

Эксперименты осуществлялись по всей Арктике. Одним из пунктов был остров Гукера на Земле Франца-Иосифа. Той зимовкой руководил Иван Дмитриевич Папанин, а взрывы проводил немецкий астроном доктор Иоахим Шольц. Самой северной точкой стал остров Рудольфа на Земле Франца-Иосифа. Взрывы раздавались и на мысе Желания, и на полярной станции «Маточкин Шар». Вся сеть научных станций раскинулась на пространстве без малого тысяча двести километров, но Русская Гавань стала подлинной столицей этих работ.

На ровной площадке посреди ледника устанавливалась колонна из банок с аммоналом, общим весом от полутонны до тонны. В каждую банку вкладывался детонатор, провода шли к взрывной машинке. Взрывавший — обычно это был сам Ермолаев — прятался с машинкой в укрытии, вырубленном во льду, метрах в четырехстах от места взрыва. Время выверялось по хронометру — регистрация взрыва начиналась синхронно во всех пунктах наблюдений.

Первый научный взрыв прозвучал 16 декабря 1932 года и сразу же произвел ошеломляющее впечатление на весь научный мир: на острове Гукера были зарегистрированы две новоземельские волны, вернее две арки одного звука, а в Русской Гавани — две арки гукеровского звука! Подобная же картина была отмечена и на мысе Желания, и в Маточкином Шаре, и на Диксоне. Значит, и в условиях полярной ночи существует слой «горячей» стратосферы над Арктикой.

Всего в Русской Гавани было произведено двадцать восемь взрывов (двенадцать зимой, одиннадцать летом и пять в промежуточные сезоны), и всякий раз ученые убеждались в справедливости гипотезы о теплом слое в стратосфере. Теперь уже скептикам пришлось откровенно признать свою неправоту — физики атмосферы и аэрологи всего мира заинтересовались полярными экспериментами, и настала пора самого ответственного, глобального взрыва.

По Версальскому договору Германии предписывалось уничтожить ряд арсеналов. Один из них — в городке Олендуке, на границе с Голландией. Вот и решили совместить «приятное с полезным» — использовать «эхо войны» для сугубо научных целей. Исполинский взрыв должен был прозвучать одновременно со взрывами на арктических станциях, а регистрировать его была призвана сеть чувствительных устройств, раскинувшаяся от Милана на юге до Земли Франца-Иосифа на севере.

Этот супервзрыв принес результат, уже не казавшийся неожиданным: теплый слой в стратосфере охватывает не только Арктику, но и умеренные широты и располагается на высоте двадцати — тридцати километров. Косвенные расчеты показали, что в то время как температура воздуха в Русской Гавани доходила до сорока градусов мороза, на двадцатикилометровой высоте она повышалась до тридцати пяти градусов тепла. Так впервые была прозондирована в широком масштабе высокая стратосфера. Путь к ее познанию, на удивление многим, пролег через Арктику.

Однако основным объектом научной деятельности ученых, главным магнитом и главной их любовью стало новоземельское покровное оледенение. На четыреста с лишним километров вытянулся вдоль всего Северного острова ледниковый щит Новой Земли. На параллели Русской Гавани его ширина доходит до семидесяти километров, и лишь узкие прибрежные кромки на западе и на востоке острова, а также на крайнем севере, близ мыса Желания, свободны ото льда.

Группа Ермолаева проводила наблюдения в самых разных участках ледникового покрова. По двое, по трое они забирались в самые отдаленные от Русской Гавани места, несколько раз пересекли весь Северный остров поперек, от Баренцева моря до Карского, установили в центре щита, на ледоразделе, на высоте восьмисот метров над уровнем моря, палаточку для эпизодических наблюдений и всюду, где бывали, бурили лед, втыкали в него деревянные рейки, следили по ним за нарастанием и таянием ледяной поверхности. Они наблюдали за образованием айсбергов в заливе, наносили на карту временные ручьи и целые реки, бурлящие на леднике в разгар летнего таяния, измеряли скорость движения льда. А она резко колебалась: в центре острова, на высоких и сравнительно ровных пространствах была совсем небольшой, заметно увеличиваясь на длинных и узких ледниках, типа ледника Шокальского. Здесь она превышала сто метров в год, причем в местах резкого перепада высоты, на так называемых ледопадах, скорость движения ледяного потока доходила до трехсот метров в год. Был случай, когда внезапная бурная подвижка льда привела к мгновенному образованию трещины, в которую рухнула бочка с горючим.

Основным местом наблюдений за ледниками Ермолаев выбрал самое, пожалуй, красивое и неприступное естественное ледяное «сооружение» — многоступенчатый амфитеатр, на семьдесят метров возвышавшийся над поверхностью щита. Барьер Сомнений — так назвали участники экспедиции Ермолаева этот грозный ледопад: они сомневались, удастся ли им подняться на его вершину. Однако они поднялись, устроили здесь жилье и вновь занялись взрывами — только на сей раз взрывами иного толка, сейсмическими: они определяли таким способом толщину ледника. Ведал этим доктор Курт Велькен, имевший солидный гренландский опыт сейсморазведки, и результаты оказались внушительными: мощность новоземельских ледников составила примерно полкилометра.

Так работали на ледниках Новой Земли первые советские полярные гляциологи, молодые энтузиасты одной из самых захватывающих наук — науки о льдах Земли. Для дальних походов по ледникам экспедиция располагала великолепным транспортным средством — аэросанями. Их сконструировали и изготовили в НАГИ по проекту А. Н. Туполева. У них было даже собственное «фирменное» название — Ту-5. Легкий дюралевый корпус, дюралевые лыжи, трехцилиндровый мотор мощностью около ста лошадиных сил.

На этих быстроходных маневренных санях (общий вес саней с мотором не превышал четырехсот килограммов) ездили обычно втроем: Ермолаев, водитель Петерсен («отличный парень, мы с ним зимовали с огромным удовольствием») и кто-нибудь еще, чаще всего Велькен. Медленно, с опаской, чтобы не поранить лыжи об острые камни, они поднимались вдоль моренных холмов до горы, получившей уже к этому времени имя Ермолаева. У ее подножия аэросани плавно переходили на ледник Шокальского и брали курс на Барьер Сомнений. Начинался хаос бездонных трещин шириною и в пять, и в десять, и в двадцать метров. Синие сапфирные ледяные разломы обрывались в черную пропасть, казалось, не имевшую дна. Не об этих ли разломах, не о Новой ли Земле написаны строки:

А вечный снег и синяя, как чаша
Сапфирная, сокровищница льда!
Страшна земля, такая же, как наша,
Но не рождающая никогда.

В экспедиции стихийно выработался единственный, пожалуй, способ преодоления трещин. Намечали направление, по которому располагались наиболее прочные снежные мосты, переброшенные через трещины затяжными зимними метелями, отводили сани на гладкую поверхность, разгоняли их до скорости ста двадцати километров в час и одним махом перепрыгивали сразу через несколько таких ущелий. На это уходили считанные секунды, и вот уже аэросани вновь оказывались на сравнительно ровном льду, а сзади еще долго стояли в воздухе столбы снежной пыли и мельчайшей ледяной крошки от обрушившихся вниз «прочных» мостов. Способ, что и говорить, предельно рискованный (а вдруг заглохнет мотор?!), но, по счастью, он ни разу не подвел научных лихачей поневоле.

Ровно двадцать пять лет спустя, в июле 1957 года, по леднику Шокальского медленно, с надрывом полз санно-тракторный поезд нашей гляциологической экспедиции. Мощный трактор С-80 со скрежетом волок за собой широкие сани на тяжелых металлических полозьях с установленным на них домиком-балком. Люди шли по бокам — поезд двигался сейчас поперек Барьера Сомнений, по узкой ледяной перемычке между двумя головокружительными трещинами. И трактор, и сани едва-едва умещались на полоске голубого льда. Двери кабины трактора были распахнуты, чтобы Коля Неверов, наш опытный и храбрый водитель, мог в минуту опасности покинуть машину. До того, да и после трактор не раз проваливался в замаскированные снегом трещины, но почему-то на помощь неизменно приходило то самое чудо, которое, говорят, случается раз в три года. И вот, когда поезд вышел на розное высокое плато, кто-то увидел валявшийся на льду черный флажок на изломанном, изъеденном временем древке — это был один из семисот флажков, подаренных Ермолаеву участниками экспедиции Вегенера. Такими флажками гляциологи размечают себе путь по леднику, в обход опасных трещин и ледопадов. Значит, за четверть века до нас здесь проходил Ермолаев.

Да, мы шли проторенным путем и в прямом и в переносном смысле слова. Причем нас было много, и шли мы солидно, целым поездом, а то и двумя, с добротным жилищем на санях, словно улитки с собственным домиком. У нас была радиостанция, правда капризничавшая, с нами ехал большой запас продовольствия — словом, мы были во всеоружии научно-бытовой экипировки середины XX столетия и эпохи Международного геофизического года. Их же было двое, от силы — трое, и все для них было в диковинку: и новоземельская природа, и льды под ногами, и страшные трещины прямо под полозьями аэросаней. А мы могли уже пользоваться результатами их наблюдений, мы находили в их статьях предостережения и советы, а также добротные, хотя и скудные, описания природы этой ледяной страны, столь же коварной, сколь и прекрасной.

Итак, экспедиция Ермолаева изучала новоземельские ледники, взрывала центнеры аммонала, добывала неподъемные коллекции минералов и горных пород, сушила гербарии с диковинной полярной флорой, наносила на карту берега и безымянные горные хребты, вела метеорологическую летопись края, а тем временем к Новой Земле подкрадывалась большая беда: среди промышленников, русских и ненцев, начался голод.

«Есть такая планета...»

На побережьях обоих островов Новой Земли жили со своими семьями промышленники. Они охотились на морского зверя, ловили гольца в озерах и речках, ставили капканы на песца, били перелетных птиц и белых медведей (в ту пору еще не заповедных). Каждое лето к их становищам, факториям, одиноким охотничьим избушкам подходили суда-снабженцы. Они забирали меха и шкуры, дичь и рыбу, а взамен привозили из Архангельска продовольствие и охотничьи припасы.

Летом 1932 года к побережью Северного острова доступ был особенно затруднен: сплошные льды, спустившиеся в Баренцево море с севера, преградили дорогу судам. Понимая, что помощь придет в лучшем случае через год, летом 1933 года, жители Новой Земли стали растягивать запасы продовольствия. На беду в тот год резко ухудшился промысел тюленя — льды сомкнулись над разводьями, в которых любит резвиться морской зверь. Исчезли лемминги (полярные тундровые мыши, основной корм песца), соответственно прекратился ход песца (в общем-то малосъедобного...). Скоро совсем стало нечего есть.

На всем Северном острове Новой Земли лишь у семерки Ермолаева имелся надежный запас продуктов. Паек, предназначенный семерым, нужно было каким-то непостижимым образом разделить на десятки голодающих людей. К тому же столь внезапно разросшийся «экспедиционный коллектив» был разбросан на пространстве до двухсот пятидесяти километров. На помощь авиации, в ту пору малочисленной и маломощной, рассчитывать не приходилось. Единственной надеждой были экспедиционные аэросани.

Ермолаев, Петерсен и Ардеев стали планомерно объезжать зимовки промышленников, доставляя людям спасительные продукты. Экспедиция отрывала от себя все, что могла. А еще они подбадривали голодающих, рассказывали им, что на Большой земле знают о горестях Новой Земли, что там уже готовят поход ледокола.

В одном из становищ умирал старый промышленник. Он выслушал Ермолаева, долго молчал, а потом покачал головой:— Эх, сынок, какой там ледокол! Ты, верно, слыхал, есть така планета, Марс называется? Дак вот даже до нее по сю пору добраться не могут, а ты толкуешь — к нам, мол, на Нову Землю! Не-е-т, сюда тем боле не добраться...

И все-таки ледокольный рейс готовился. В Мурманске спешно снаряжали в небывалый поход знаменитый ледокол «Красин». История Арктики не знала ничего подобного: никогда ни один мореплаватель не отваживался отправиться в высокоширотные полярные льды зимой. Даже летом судам не всегда удавалось преодолеть льды Баренцева моря, что же будет сейчас, в разгар зимы, когда ледяные поля сливаются, спаиваются воедино? Лишь по узким и непостоянным разводьям между льдами можно было провести тяжелый ледокол, но в те времена ледовая авиаразведка делала самые первые шаги. Как обойтись без нее?

Теперь все зависело от четкой работы новоземельских станций «Мыс Желания», «Русская Гавань». «Красину» требовались сведения о погоде, о состоянии морских льдов у западного побережья Новой Земли, и эти сводки должны были поступать на борт судна бесперебойно. В этот самый момент на мысе Желания вышел из строя мощный передатчик. Рейс ледокола оказался под угрозой срыва.

В Русской Гавани узнали о случившемся в тот же день: об этом сообщили по слабенькой аварийной рации потрясенные «желанцы», жалобно вопрошавшие, нет ли в Русской Гавани подходящих радиоламп взамен сгоревших. По счастью, такие лампы в Русской Гавани были, но как доставить их по назначению? Ехать на собаках или аэросанях на север вдоль западного берега острова, по ненадежному плавучему льду, близ фронта исполинских ледников, где постоянно рушились тяжелые айсберги, было невозможно. Оставалось одно: двинуться в путь по ледниковому щиту по его центральной, осевой части.

Это был единственно реальный и к тому же кратчайший путь — двести с чем-то километров. Все предыдущие поездки по леднику на аэросанях оканчивались благополучно. Почему бы не рассчитывать на успех и сейчас? Правда, маршрут был длиннее всех предыдущих и пролегал по тем местам, где участникам экспедиции не приходилось прежде бывать. Ну что же, тем лучше! Попутно они соберут сведения о природе северной части новоземельского ледникового покрова. Так или иначе, выбора нет. Нужно спешить на мыс Желания: «Красин» должен выйти в рейс в марте, а сейчас уже 23 февраля 1933 года. Нужно спешить. Пусть наука, которой они служат верой и правдой, теперь послужит людям, поможет им в тяжелую минуту, спасет гибнущих от голода...

Ермолаев, Велькен и Петерсен собрались мгновенно. Они взяли аварийный запас продовольствия и шестикратный запас горючего. Уложили немудреные личные рюкзаки и нехитрые приборы. Закутали, запаковали в мягкие тючки драгоценные радиолампы. И двинулись в путь.

Они предполагали преодолеть его за один день.

В стране белых пятен

Стоял лютый арктический февраль. Лишь в околополуденные часы на южном горизонте розовела заря: солнце уже встало после почти четырехмесячной полярной ночи, но постоянные метели и туманная дымка, висевшая над ледником, скрывали его от глаз. Аэросани шли с малой скоростью и превеликой тряской — зимние ураганы переуплотнили снег, разрезали, разделили его на твердые, с заостренными гребнями волны. По такому «шоссе» на дорогу к вершине щита, к ледоразделу, лежащему на равном удалении от Баренцева и Карского морей, пришлось вместо обычных тридцати — сорока минут затратить свыше трех часов. Натруженный мотор перегревался, то и дело требовал передышки, прохлады — и это в тридцатиградусный мороз! Но они все же достигли ледораздела и взяли курс на северо-восток, на мыс Желания. Теперь они вступили в пределы подлинной «терра инкогнита», в которой еще не бывал человек. Они вошли в страну белых пятен.

Белые пятна на карте. Принято считать, что они стерты, что нет больше неоткрытых земель, неведомых гор и рек, островов и заливов. Да, вероятнее всего, больших географических открытий уже не последует, хотя в Арктике и Антарктике еще сохраняется некоторый шанс (не говоря уже о Мировом океане). Однако есть на карте белые пятна, белые в прямом смысле слова, и вот их-то никто стирать не собирается: белым цветом обозначают на карте ледники Земли.

Пресные материковые льды покрывают около одиннадцати процентов всей суши, занимая площадь свыше шестнадцати миллионов квадратных километров, а их объем доходит до тридцати миллионов кубических километров. Можно, пожалуй, не приводить здесь широко известные сведения о том, что случится, если растопить все ледники планеты; или какова была бы толщина ледникового покрова, если бы его равномерно распределить по земному шару. Приведенных цифр вполне достаточно, чтобы осознать всю огромность и значительность нынешнего оледенения Земли.

Ледники Новой Земли в «табели о рангах» занимают довольно скромное место. Их общая площадь чуть больше двадцати четырех тысяч квадратных километров, а объем — около семи тысяч кубических километров. Им далеко до ледников Шпицбергена, не говоря уже о Гренландии или Антарктиде, самых крупных аккумуляторах влаги на земном шаре. Но процессы, идущие на ледниках Новой Земли, принципиально ничем не отличаются от тех, что свойственны гигантской Антарктиде. Поэтому они интересны ничуть не меньше, чем ледники-исполины. Более того, ледяной щит Новой Земли — как бы Антарктида в миниатюре, природная модель огромного покрова, по которой можно изучать не только нынешние, но и былые оледенения в истории планеты.

Чем живет ледник? Чем он питается? К чему стремится — к активной жизни или к деградации, медленному угасанию? Сольются ли арктические покровы в единый панцирь, который закроет Европу и Азию, как это было несколько десятков тысяч лет назад, или же нынешние полярные льды всего-навсего свидетели былого, реликт иной климатической эпохи, реликт, обреченный на гибель? Все эти вопросы крайне остро стоят даже сегодня, когда ученые чуть ли не всех стран мира ведут многолетние исследования едва ли не во всех ледяных районах земного шара. Нетрудно догадаться, с каким азартом экспедиция Ермолаева изучала свое «белое пятно».

Ермолаев и Велькен с жадностью набрасывали в полевых дневниках облик снежно-ледяного рельефа, торопливо, буквально на ходу, втыкали в снег рейку, замеряли его толщину и плотность, чтобы потом подсчитать водозапас сезонного снега, его вклад в накопление льда. Ведь белый снег — это, так сказать, черный хлеб оледенения. Мягкие снежинки-звездочки, откладываясь на поверхности ледника, превращаются со временем в фирн — плотный зернистый снег. В холодном полярном климате снег на леднике не успевает стаять за одно лето, перезимовывает, а следующим летом снова стаивает лишь частично. Талые воды с поверхности просачиваются вглубь, заполняют поры фирна, замерзают в них, и через два-три сезона фирн превращается в настоящий лед, становится «законной» частью самого ледника.

Когда аэросани двинулись по центральной оси ледникового щита на северо-восток, глазам исследователей неожиданно представилась удивительная картина: почти весь щит был голым, лишенным снега. Вернее снег был, но лежал он тонким слоем и в основном в низинах. А под этим слоем вместо многометровой толщи фирна, как это бывает на всех других ледниках, залегал непосредственно глетчерный лед. Значит, на поверхности лежал лишь снег этой зимы, так называемый сегогодний снег. Значит, ближайшим летом он растает, значит, он «не накормит» ледяной щит, лишит его столь необходимого питания, и щит будет хиреть из года в год, пока не исчезнет совсем.

Ермолаев и Велькен быстро нашли причину этой странной ситуации — ветер! Сильнейшие ветры Арктики не дают жить ледникам. Они срывают, сдирают только-только отложившийся снег, не позволяют ему накопиться в значительных количествах, и ледник вынужден существовать за счет старых ресурсов. Поэтому новоземельский ледниковый покров обречен: остаток былой, более благоприятной для него климатической эпохи, он стремительно идет к своему концу.

(Миновало четверть века, и выяснилось, что все гораздо сложнее. Да, щит Новой Земли умирает, но очень медленно, «с перерывами». Он вовсе не сидит на голодном пайке, а получает все-таки питание. В годы, когда идет бурное летнее таяние — а в начале тридцатых годов, в период потепления Арктики, именно так и было,— талые воды глубоко проникают в фирновую толщу, быстро заполняют поры, замерзают в них, и весь фирн, скопившийся за несколько сезонов, превращается в лед. Как говорят гляциологи, питание ледника в таком случае идет по летнему типу — нарастания зимнего снега не происходит, он частично сметается ветрами, как и предполагали Ермолаев и Велькен.

Наша экспедиция 1957—1959 годов повсеместно наблюдала многометровую толщу снега и фирна на ледниках Новой Земли, и это дало нам повод обвинить наших предшественников в грубой ошибке. Но они не ошибались — «ошибалась» природа. Это она своими капризами нарушает, казалось бы, ясные и неопровержимые представления, вынуждает пересматривать гипотезы. Стоило посуроветь арктическому климату, уменьшиться таянию — как быстро изменился режим питания ледникового покрова. Он стал зимним, снежным, толща фирна в центральных, наиболее высоких участках щита достигла двенадцати — пятнадцати метров. Но изменились условия выпадения осадков, усилилось таяние, участились летние дожди — и все возвратилось «на круги своя», к концу пятидесятых годов начался поворот к летнему питанию образца тридцатых годов.)

Аэросани шли на северо-восток. Внезапно прямо по курсу показался скалистый хребет, рождавшийся буквально на глазах: он вытаивал из-подо льда. Это было небольшое, но все-таки географическое открытие, и тотчас последовали крестины — в знак признательности к учреждению, снабдившему экспедицию замечательными аэросанями, хребет был назван «горами ЦАГИ». Однако вслед за этим замечательные сани с размаху выскочили на неровное, бугристое снежно-каменное поле, дернулись, заскрежетали полозьями и стали.

Путешественники решили воспользоваться незапланированной остановкой и долить в баки горючего — тяжелая дорога, как и предполагалось, требовала усиленного питания мотора. Но когда они захотели ехать дальше, выяснилось, что разогретые от быстрой езды, раскаленные от трения полозья намертво впаялись в снег.

Потянулись долгие часы монотонной изнуряющей работы: пришлось полностью разгружать сани, выкалывать, высвобождать полозья из плена, очищать их от налипших комьев. Когда же Петерсен вновь запустил двигатель, они вдруг увидели надвигающуюся с востока косматую стену метели. На них обрушилась новоземельская бора.

«Итак, начинается песня о ветре...»

«Вот ворвался бурный, очень взвинченный, туго закрутив на себе плащ, Циклон. Глаза его метали стрелы молний. Он гнал перед собой, нахлестывая бичом, гигантскую юлу, гудящий волчок из воды и песка... Укутанный в меха, красноносый, с длинной белой развевающейся бородой, вторгся Норд-Ост... Раскосый, с пиратской серьгой в ухе, раздув смуглые щеки, со свистом дыша сквозь редкие зубы, рассекая воздух самурайским мечом, ворвался Тайфун. За ним, звеня шпорами на мокасинах, в широкой ковбойской шляпе сомбреро, бешено вертя над головой свистящим лассо, пронесся Торнадо... Примчался полуголый Фен, жгучий брюнет с огненными глазами и тонким сухим ртом...»

Вот как описал Л. Кассиль «съезд ветров» при дворе короля Фанфарона в «Дорогих моих мальчишках». В поэтической (и достаточно выдержанной с научной точки зрения) картине нашлось место и для Тайфуна, и для Сирокко, и для Самума... А вот Боре не повезло! Быть может, потому, что нередко ее называют Норд-Остом, и в таком качестве она уже наверняка попадает делегатом на вышеупомянутый съезд.

В 1969 году вышла в свет книга под названием «Ураганы, бури и смерчи». Ее автор — знаменитый геолог академик Дмитрий Васильевич Наливкин. Уже на пороге восьмидесятилетия он начал писать это, не побоюсь сказать, выдающееся научно-художественное произведение. В этой книге нет обыкновенных ветров, в ней одни лишь злодеи: воздушные «водовороты* — вихри, дьявольские атмосферные башни в сотни километров диаметром и до пятнадцати километров высотой, тайфуны, смерчи, вращающиеся с фантастической скоростью, иногда превышающей скорость звука — тысячу двести километров в час. И наконец, бури — черные, снежные, песчаные, шквальные, сирокко, самум, афганец, бора — до тридцати разновидностей бурь, страшных, иссушающих, опустошающих... Среди многочисленных сведений об ураганах, бурях и смерчах не могут не потрясти данные об их энергии. Оказывается, энергия обыкновенной летней грозы равносильна энергии тринадцати атомных бомб, а «средний» ураган равноценен уже пятистам тысячам таких бомб. Вот когда отчетливо начинаешь понимать мощь Природы, ее спокойное превосходство над помыслами человека...

Слово «бора» восходит к борею — северному ветру греческой мифологии. На побережья Черного и Адриатического морей бора приходит с севера, с норда, норд-оста. Ее хорошо, к сожалению, знают в нашем Новороссийске. На этот южный город она обрушивается, сорвавшись с Мархотского перевала. Новороссийская бора нападает на людей, на дома, стоящие в бухте суда, и немало душераздирающих историй (вполне правдивых в своей основе) сложено о южной боре, приходящей с севера.

Но у этой южанки есть близкая родственница на Новой Земле. Арктическая сестра столь же коварна, своенравна, жестока. Однако ко всем этим далеко не лучшим качествам прибавляются еще два: новоземельская бора гораздо более сурова (ведь она действует в высоких ледяных широтах) и, самое главное, наибольшую активность проявляет под покровом непроницаемой полярной тьмы, в разгар многомесячной северной ночи.

Еще в 1925 году наш выдающийся полярный исследователь Владимир Юльевич Визе сделал теоретическую разработку проблемы новоземельской боры. Поразительно, с какой правильностью и точностью он дал ее метеорологическую характеристику в те годы, когда в его распоряжении почти не было данных непосредственных наблюдений. Визе показал, что бора — отнюдь не местный ветер. Она вызвана общей циркуляцией атмосферы на обширном пространстве. Для ее образования необходимо, чтобы над Карским морем, к востоку от Новой Земли, сформировался антициклон (область повышенного давления), а над Баренцевым морем в это время шли бы циклоны. В та кой ситуации «избыток» воздуха начинает двигаться с востока на запад, со стороны Карского моря — к Баренцеву. Но здесь на его пути встает Новая Земля.

Массы ледяного, переохладившегося над застыв шим Карским морем воздуха начинают медленно, тяжело взбираться на новоземельские хребты (их высота достигает тысячи метров). А затем, с каждой секундой наращивая мощь и скорость, вбирая в себя все новые и новые массы холодного воздуха над ледниками, бора срывается вниз, к западному, баренцево-морскому побережью, к Русской Гавани. Здесь ветер приобретает особую силу, порывистость, резкость. Он становится ураганным, всласть безумствует и бесчинствует, а потом довольно быстро затухает в открытом равнинном море, в нескольких десятках километров от побережья.

В Русской Гавани бора может случиться в любой день и месяц года, в любой час суток. Реже всего летом, в июле. Чаще всего с ноября по март. Летом она обычно длится несколько часов, зимой — не менее двух-трех суток подряд. Иногда эта свистопляска продолжается шесть — восемь дней. Известен случай, когда бора длилась без перерыва десять суток. Вероятно, это рекорд (хотя гордиться, прямо, скажем, нечем...). Если обобщить, то можно сказать так: в году (невисокосном) — 8760 часов; из них в течение 900 часов (десять процентов времени) в Русской Гавани свирепствует бора.

Скорость ветра во время новоземельской боры, как правило, превышает двадцать метров в секунду. Человек может идти довольно уверенно, слегка наклонившись вперед. Двигаться против ветра, дующего со скоростью двадцати восьми — тридцати четырех метров в секунду, уже довольно трудно. Отдельные порывы могут пошатнуть и сбить с ног. А особо распоясавшаяся бора мчит со скоростью сорок метров в секунду. Тут человек становится почти беспомощным. Можно лечь грудью на стену такого ветра, и он не даст упасть. Передвигаться даже на короткие расстояния приходится вдвоем, втроем, обвязавшись прочной веревкой. Температура воздуха при этом опускается на двадцать, тридцать и даже сорок градусов ниже нуля.

Еще в начале XX века шведский метеоролог Бодман, зимовавший в Антарктиде, вывел формулу со зловещим наименованием: «Жестокость погоды». Точнее не скажешь. Именно комбинация ветра с температурой воздуха придает погоде жестокость, суровость, причем первую скрипку играет ветер, его сила, скорость. При штиле, например, жестокость погоды невелика, даже если температура опускается почти до предела, до пятидесяти, шестидесяти градусов мороза. Но при ветре двадцать метров в секунду и температуре всего десять градусов ниже нуля жестокость погоды возрастает сразу втрое. Сочетание же ветра сорок метров в секунду и температуры минус сорок градусов дает удесятеренную жестокость. Между тем никаких послаблений метеорологам не делается: наблюдения, как и футбольные матчи, проводятся при любой погоде. Иногда цена таких наблюдений становится непомерно высокой...

А бывает, редко, не каждый год, но бывает, что бора наливается какой-то совершенно фантастической силой, и ветер достигает скорости шестидесяти метров в секунду. Он высасывает воду из озер вместе с их рыбной и прочей фауной, срывает печные трубы с домов, выдавливает окна и двери. С гор летят тяжелые камни, они разбивают лампочки освещения флюгеров на высоте десять — двенадцать метров над землей, двухсотлитровые бочки с горючим укатываются ветром в замерзшее море за несколько километров. Рушатся мелкие строения, взламываются прочные крыши, срываются с якорей стоящие в заливе Русская Гавань суда. Причем в отличие от сестры-южанки новоземельская бора действует «на паях» с метелью. Тысячи (да, именно тысячи, это точно подсчитано) тонн размельченного снега несутся с ледникового щита к побережью, совершенно пропадает видимость — человек не различает даже пальцев собственной вытянутой руки. Плюс ко всему — чернота ночи. Беспросветная, безнадежная...

«Белое небо. Белые снега. Ходит по ущельям девочка-пурга!» Не розовощекая девочка-резвушка, а белая девочка-убийца... Она налетает неожиданно и яростно. Сбивает на землю. Топчет, катает. Снег забивается под многослойные одежды, плотно закупоривает микроскопические поры, нарастает на лице непробиваемой ледяной коркой, перекрывает дыхательные пути. Человек может только ползти, но бора ударяет в него тугой воздушной подушкой, откидывает назад, опрокидывает навзничь. Человек сначала теряет волю, а потом силы. Единственная надежда — на резкую перемену погоды, но такого почти не бывает: бора обычно беснуется до конца. Своего и своей жертвы. Можно ли предсказать новоземельскую бору? Можно, но далеко не всегда, что, разумеется, обесценивает прогноз. Обычно перед борой давление воздуха падает, но очень часто растет, причем иногда довольно резко. При хорошей видимости бору на берегу залива Русская Гавань можно предсказать с большой точностью по гривам метели, вздымающимся над горой Ермолаева, но часто ли бывает хорошая видимость, особенно если вспомнить о черной полярной ночи?!

Есть и другие, более капризные свидетельства близкого урагана (например, влажность воздуха), но ни одно из них, ни все вместе не могут, к несчастью, гарантировать точный прогноз. Над этим много думал В. Ю. Визе, экспедиция Ермолаева тоже проводила специальные эксперименты во время боры: в воздух запускались шары-пилоты. С их помощью пытались установить величину «слоя урагана», и в отдельных случаях, летом, при отличной видимости, это удавалось сделать. Шары преодолевали упругую толщу воздуха, мятежный ураганный слой и примерно на высоте одного километра резко меняли направление полета, попадая уже в иной воздушный поток. Это позволило расширить знания о новоземельской боре, но не слишком продвинуло вперед качество прогноза.

Наша гляциологическая экспедиция 1957—1959 годов, наряду с изучением новоземельского оледенения, немалое внимание уделила проблеме боры. Мы старались перехватить бору одновременно в нескольких пунктах: на морском берегу, в центре ледникового щита и между ними — на Барьере Сомнений. Синхронные наблюдения дали огромный материал, мы нащупали зону зарождения боры — центр острова, область ее максимальной силы между Барьером Сомнений и Русской Гаванью, район ее затухания — десять — двадцать километров от побережья. Собрали множество местных признаков для ее предсказания, научились иногда интуитивно предчувствовать ее приближение. Но и только. Надежного прогноза не могли дать и мы. Единственным, хотя и слабым, утешением служит, пожалуй, любопытный факт: диксонские синоптики, получающие информацию о погоде не только со всей Арктики, но и вообще со всего света, тоже не в силах обеспечить гарантированный прогноз. «Ваша Русская Гавань дает интересные сведения, но мы их, к сожалению, не всегда учитываем: уж очень аномальна эта полярная станция, слишком уж там ветры бурные...»

Судорожно дышит береговой припай. Ветер и волна подламывают его и уносят гигантские куски льда в Баренцево море. Не слышно грохота обваливающихся и опрокидывающихся айсбергов, все заглушает рев и визг пурги, свист антенн, пулеметная дробь бьющей в стены гальки. Уходят в небытие всякие представления о том, что ты живешь в столетии, славном своими научно-техническими достижениями. Ты беспомощен и жалок. Ты можешь блестяще освоить космос, а вот с заурядным земным ураганом справиться не в силах. Это она, трижды воспетая и четырежды проклятая Арктическая Стихия, великолепная и гибельная!

Трое

Ермолаев, Велькен и Петерсен провели в наспех вырубленной во льду яме целую неделю. Вместо балки-перекрытия они положили сверху запасной пропеллер от аэросаней, на него набросили одеяло, оставив лишь узкий лаз, через который время от времени наведывались «на улицу» — для метеонаблюдений. Они спали, много болтали, вспоминали. По утрам готовили на примусе легкий завтрак — «тяжелый» было готовить не из чего: поход был рассчитан на один день, и никаких аварийных, неприкосновенных запасов не могло хватить на семь суток. А сколько таких суток было впереди, они не знали. Все чаще вспоминалась им теперь мудрая фраза Нансена: «Терпение — высшая добродетель полярника!»

Наконец погода улучшилась и как будто установилась. Они вылезли из укрытия — и не увидели аэросаней. Диффузный, рассеянный свет скрадывает тени, снежная пелена перед глазами кажется идеально ровной поверхностью, глубокие провалы и высокие надувы исчезают, сливаются в белую равнину (вот почему так рискованны посадки самолетов на снежно-ледяные дрейфующие поля Арктики и ледники Антарктиды). Не сразу догадались путники, что исполинский белый сугроб, выросший рядом с их убежищем, это и есть аэросани Ту-5. Они раскопали снег, прочистили детали безжизненного, закоченевшего мотора, прогрели на примусе карбюратор, запустили двигатель, проехали несколько сот метров и встали, уткнувшись в твердые, словно мрамор, заструги, полярные барханы, высотой полметра и больше: они всегда образуются после сильной метели. Грубый подсчет показал, что преодолеть бескрайнее поле этих застывших волн не удастся — весь остаток шестикратного запаса горючего слопала немыслимая ледовая трасса. До мыса Желания было ровно полдороги. Сто с лишним километров.

Дискуссия на тему «Как быть?» была недолгой — в их рюкзаках лежали радиолампы. Итак, пешком на северо-восток. Для опытных полярников вполне выполнимая, хотя и нелегкая, задача. Одно плохо: почти нет продуктов. Что ж, в этом тоже есть свой плюс — меньше груза придется тащить на себе.

Наступил март, достаточно светлый, но зверски холодный на тех ледяных высотах месяц. И днем и ночью температура опускалась до минус тридцати пяти, минус сорока... Они шли, пританцовывая от холода, и самые замысловатые па выделывал чемпион герцогства Ганновер по непрерывным танцам. Курту особенно туго бывало на ночевках: мешали непомерно высокий рост и длиннющие, хотя и грациозные ноги — они никак не хотели умещаться в тесных ледяных ямах, в которых приходилось располагаться на ночлег. «Мы старались устроиться поудобнее,— рассказывает Михаил Михайлович.— На дно ямы клали единственное наше одеяло, мы с Володей Петерсеном поплотнее закутывались в меховые малицы, а ноги клали друг другу под мышки. Потом связывали эту живую конструкцию веревкой, чтобы она не рухнула. Одно плохо: переворачиваться приходилось по команде, чтобы нечаянно не «развернуться» в разные стороны».

Ермолаев и Петерсен несли на плечах шест, на котором висел мешок со всеми их припасами, включая радиолампы. Чуть сзади брел Курт Велькен, которому опрометчиво был доверен бидон с четырьмя литрами бензина для примуса. Начал он с того, что споткнулся и пролил ровно половину. Но в целом первый день пешего пути оказался удачным: они прошли двадцать пять километров. В последующие двое суток позади осталось еще столько же. Однако к концу третьего дня выяснилось, что Курт начинает отставать.

Это было бы еще полбеды, но доктор Велькен стал падать духом. Все чаще просил он своих спутников оставить его и быстрее идти к мысу Желания за спасательной партией. Но разве можно было оставить человека в одиночестве в самом центре безжизненного ледника, среди хаоса скрытых под тонким снегом трещин? Здесь его никогда не отыскала бы никакая спасательная партия. Единственное, что можно было предпринять,— это изо всех убывающих сил спешить к морскому берегу, чтобы в каком-нибудь приметном месте соорудить для Курта временное жилище, а самим двигаться за подмогой. Однако сворачивать с ледникового щита к берегу было рано, нужно было пройти как можно дальше на северо-восток, выбраться из ледяных лабиринтов на более или менее ровное пространство.

Наступил день, когда доктор Велькен отказался идти дальше. Только что они с невероятными трудностями спустились на дно глубокой и страшной долины с покатыми, отполированными ветром ледяными бортами. Это был мрачный крутостенный коридор, пересекавший с запада на восток всю Новую Землю, вернее ее Северный остров. «Это была ледяная долина шириной километров десять, а высота ее бортов была не меньше трехсот метров. Если бы на этих гладких склонах не было заструг, мы ни за что не спустились бы вниз. А когда спустились — нас охватил ужас... Нам приходилось видать жестокие ураганы, только несколько дней назад мы пережили очередную бору, проклинали снежные волны, оставленные ею. Но здесь перед нами были другие волны, выпиленные уже не из снега, а из чистого глетчерного льда! Можно представить, какова должна быть сила ветра в этой жуткой долине, с какой энергией резали лед мириады мчащихся с бешеной скоростью снежинок и песчинок! Обрушься сейчас на нас такой ураган — и нас бы сдуло в Баренцево море. Нужно было срочно выбираться из этой ловушки».

Вот тут-то доктор Велькен и сказал: «Баста...»

Он сел на лед и объявил, что — все, с него достаточно! Дальше он идти не может, да и другим не советует: все равно им не вскарабкаться на противоположный склон. Его долго уговаривали, упрашивали, пробовали «притопнуть ногой» — ничего не помогало. Курт твердил свое: «Оставьте меня...» В конце концов Ермолаев произнес несколько фраз, смысл которых сводился к следующему:

— У нас так не принято. Мы можем либо все прийти, либо все не прийти. Мы не оставим тебя одного, пока не убедимся, что ты в безопасности. Если будешь упрямиться, нам всем придется остаться здесь и наверняка погибнуть. Поэтому вставай и пойдем. И больше к нам не приставай — все равно ты пойдешь с нами. Мы будет тебе помогать.

Не минуло еще и пяти лет с тех трагических дней, когда погибала во льдах к северу от Шпицбергена экспедиция Умберто Нобиле, а моряки и пилоты разных стран мира спешили ее спасти. Три человека — итальянцы Цаппи и Мариано и швед Мальм-грен — тоже оказались тогда в очень трудном положении, среди дрейфующих льдов, без большой надежды на спасение. У Мальмгрена к тому же при падении дирижабля на лед была сломана рука. Однако у них имелось достаточное количество продуктов, они не очень страдали от холода — стояло лето, хотя и полярное. И все-таки двое бросили третьего!

Как это произошло, вероятно, никто никогда не узнает. Сам ли Мальмгрен уговорил своих спутников оставить его, чувствуя, что он для них обуза? Или те бросили ослабевшего больного человека? А может, случилось самое страшное — убили и съели? Об этом в те времена много говорили. Сами итальянцы категорически отрицали это. Профессор Самойлович в своей книге тоже отвергает подобное. Но так или иначе, двое бросили третьего и выжили. А Мальмгрен погиб... В марте 1933 года на безжизненном ледниковом щите Новой Земли доктор Курт Велькен, наверное, не раз задавался вопросом: как поступят с ним два его советских спутника?

Ермолаев и Петерсен подняли Велькена и повели под руки. Они прошли поперек всю долину, по вырубленным во льду ступенькам, продев ему под мышки веревку, втащили его на трехсотметровый уступ. Двое полуживых людей под руки и волоком, уговаривая и упрашивая, вели третьего, полумертвого, к мысу Желания. На привале хватились бидона с остатками бензина и обнаружили, что оставили его на месте последней «забастовки» доктора Велькена. Возвращаться было бы безумием, и теперь им предстояло путешествовать без капли воды: растопить снег на примусе было уже невозможно. Отныне они могли только сосать кусочки льда и снега, что еще больше распаляло жажду.

В довершение всех бед Курт стал заговариваться. Указав рукой на запад, где в лунном свете поблескивали ледяные озера на далеком баренцевоморском берегу, он вдруг заявил, что неплохо бы сходить за водой. В ответ на резонное замечание Ермолаева, что до воды им никак не добраться, да и лед на озере двухметровый, не продолбить, Велькен бессмысленным взором окинул своих спутников и пробормотал:

— А что, если там нарзан?...

Вот уже пятый день они по-настоящему голодали. У них осталась единственная плитка шоколада. Кровоточили сбитые ноги, потеряли чувствительность обмороженные руки, щеки, губы. Тащить на себе двухметрового гиганта, хотя и сильно исхудавшего, Ермолаев и Петерсен были уже не в состоянии. Но зато они теперь продвинулись достаточно далеко на север, вышли на пологий склон ледникового щита и могли резко свернуть вправо, к берегу Карского моря, где нетрудно подыскать пристанище для Курта. Это, правда, удлиняло путь километров на тридцать, но выхода не оставалось. Еще два мучительных перехода — и они вышли на берег залива Красивого, открытого в XVI веке самим Баренцем. Отсюда до мыса Желания были последние сорок километров.

Лежа на промерзшей прибрежной гальке, Курт Велькен безучастно наблюдал, как его товарищи сооружают маленькую хижину из снега, камней и плавника — бревен и досок, принесенных волнами за тысячи километров с материкового берега. Его уложили на бревенчатый настил, укутали в меховые малицы, завесили вход одеялом, единственным их одеялом, служившим им и постелью, и «центральным отоплением». Они отдали Курту остатки шоколада и после недолгих колебаний — единственный револьвер с шестью зарядами. На прощанье Михаил Михайлович коротко сказал Курту:— Не вздумай делать глупости! Тебя спасут. Мы отдали тебе все. Пожалуйста, помни о нас. Будет нечестно, если ты используешь оружие не по назначению...

Последние шаги

Два человека медленно брели вдоль берега. Путь преградил ледник. Обходить его уже не было сил. Решили рискнуть и двинуться вдоль отвесного обрыва фронта ледника прямо по морскому льду, тонкому и непрочному. Увидели медвежий след и сперва обрадовались: раз здесь прошел зверь и не провалился, они тоже пройдут. Но тотчас вспомнили о Курте: что, если медведь набредет на хижину?! О себе они в тот момент не думали. Оружия у них не было, но все же их двое, вряд ли медведь осмелится на них напасть... А вот Курт, хоть он и с револьвером...

На исходе светлого мартовского дня они увидели на дальнем горизонте Оранские острова. За ними лежал мыс Желания. Сейчас ими владели три мысли: дойти, выслать подмогу к Велькену, напиться чаю.

Ощущение времени исчезло. В какой-то момент они внезапно увидели впереди огонек и обреченно решили, будто у обоих начались галлюцинации, наподобие злосчастного нарзана. Но очень скоро стало ясно, что они действительно подходят к станции. «Луна зашла,— вспоминает Михаил Михайлович,— стало совсем темно, и вдруг прямо перед нами засиял всеми своими окнами дом. За стеклами двигались тени, до людей было пятьдесят, нет — двадцать шагов, а мы стояли, не в силах сдвинуться с места. Из дома вышел на наблюдения метеоролог. Очевидно, он принял нас за медведей и громко вскрикнул. Я до того растерялся, что не нашел ничего лучшего, как спросить:

— Простите, это не мыс Желания? В ответ раздался вопль:

— Господи! Неужели Русская Гавань пришла? Но ведь вы же погибли еще две недели назад!»

Ермолаев и Петерсен сидели в доме и пили чай. Стаканами, десятками стаканов. Есть им не давали — слишком долго они голодали. Через час за доктором Велькеном вышла группа «желанцев». Их вела карта, набросанная Михаилом Михайловичем за несколько мгновений до того, как он забылся судорожным двадцатичетырехчасовым сном...

Шли третьи сутки, а спасательный отряд не возвращался. Из германского посольства в Москве приходили радиограммы такого примерно содержания: «Немедленно сообщите, при каких обстоятельствах брошен в арктической пустыне доктор Велькен». Еще не оправившись от потрясений последних двух недель, Ермолаев вместе с одним из сотрудников полярной станции сам вышел по направлению к заливу Красивому. Пройдя около двадцати километров, они увидели идущую им навстречу вереницу людей. В центре высилась неповторимая долговязая фигура. Курт шел самостоятельно, тщательно следя, чтобы соблюдалась равномерная скорость движения. («Он велел пройти в первый день десять километров, во второй — пятнадцать».)

Не зря тревожились об оставленном товарище Ермолаев и Петерсен — медведь действительно посетил одинокую хижину на берегу залива Красивого. Вскоре после ухода товарищей Велькен услышал скрип снега. «Портьера» из одеяла медленно раздвинулась, и в проеме показалась белая морда с черными точечками глаз и носа.

Курт выпалил в медведя из револьвера шесть раз подряд, и раненый зверь бросился бежать прочь (через несколько дней его добили зимовщики около самых домиков полярной станции), а вконец потрясенный случившимся доктор Велькен в изнеможении откинулся на бревенчатые нары, сжимая в руке пустой револьвер. В таком состоянии его и нашли спасатели. К счастью, потрясение быстро прошло, и скоро повеселевший Курт смог самостоятельно двинуться к мысу Желания.

10 марта 1933 года все трое снова были вместе, в тепле и уюте самой северной новоземельской полярной станции. А еще через неделю из Мурманска вышел в спасательный рейс ледокол «Красин». С ним поддерживалась регулярная устойчивая радиосвязь — радиолампы из Русской Гавани прибыли вовремя.

«Красин» доставил на Новую Землю долгожданные продукты, посетил несколько промысловых становищ и 5 апреля добрался до мыса Желания, впервые в истории полярных экспедиций достигнув северной оконечности острова зимой.

На нем и отправилась «домой», в Русскую Гавань, группа Ермолаева — Международный полярный год продолжался.

Михаил Михайлович Ермолаев еще не раз наведывался на грозный ледниковый покров Новой Земли. Вместе с товарищами по экспедиции он на собачьей упряжке добрался до брошенных на леднике аэросаней, привел их в порядок и продолжил свои уникальные исследования Северного острова.

Осенью 1933 года экспедиция вернулась на Большую землю.

Указом Президиума ВЦИК за организацию помощи новоземельским промышленникам Михаил Михайлович Ермолаев был награжден орденом Трудового Красного Знамени. Ему только что исполнилось двадцать восемь лет.

И Курту Велькену было ровно столько же. Но в Германии уже правил Гитлер, и, едва ступив ногой на землю «фатерланда», доктор Велькен угодил в концлагерь: ему не простили пребывания в Советском Союзе, тесной дружбы с «красными». Дружба и в самом деле была тесной и трогательной. За недолгие месяцы жизни в СССР Велькен сильно привязался к своим новым друзьям. На него не могли не произвести глубочайшего впечатления мужество и самопожертвование, проявленные Ермолаевым и Петерсеном, взаимовыручка наших моряков, летчиков и ученых, размах полярных исследований. Он очень хотел навсегда остаться в нашей стране. Гитлеровцы такое простить ему не могли. Он выжил чудом, сумел бежать из концлагеря, эмигрировал в Южную Америку и в конце концов обосновался в аргентинской столице Буэнос-Айресе, где возглавил крупную геофизическую обсерваторию.

Почти вся последующая жизнь Михаила Михайловича Ермолаева прошла на Крайнем Севере. Он искал (и находил!) полезные ископаемые все на той же Новой Земле, участвовал в известнейших высокоширотных морских экспедициях, изучал (первым из советских геологов) дно Ледовитого океана, дрейфовал и зимовал во льдах, когда там застряли ледокольные пароходы «Садко», «Седов» и «Малыгин», собственными руками прокладывал трассу Воркутинской железной дороги.

Он путешествовал, плавал, летал, не раз попадал в аварийные и гибельные ситуации, многое пережил, перестрадал, но остался тем же благородным и добрым человеком, каким был всегда.

Когда ему минуло шестьдесят пять лет, он отправился после сорокалетнего перерыва на свои любимые Новосибирские острова и группу студентов-географов повез с собой.

Впрочем, разве не Новая Земля самая-самая любимая?

Я придирчиво задаю этот вопрос, мне немного обидно за Русскую Гавань, ведь «землю, с которою вместе мерз, вовек разлюбить нельзя»!

Михаил Михайлович молчит и лукаво улыбается. А что он может сказать, если внезапно, неожиданно для всех (полагаю, и для собственной многочисленной семьи) покинул Ленинград (конечно же, самый-самый любимый!) и перебрался в Калининград, в недавно родившийся университет. «Мне там предложили кафедру географии океана, прекрасные лаборатории, условия для дальних морских экспедиций. Не упускать же свое счастье!»

Странное дело: слушая магнитофонные пленки с голосом Михаила Михайловича, перечитывая записи бесед с ним, воочию видя Русскую Гавань, где мы оба — хотя нас разделяла четверть века — столько пережили, я все время ощущал необъяснимое чувство какой-то незавершенности. Интуиция подсказывала, что был, не мог не быть в его эффектном и драматическом походе на мыс Желания не известный мне штрих, который бы все суммировал, все подытоживал.

На память то и дело приходили ассоциации, вспоминались судьбы обреченных на гибель великих полярных исследователей, их последние поступки, последние мысли.

Вымирает от голода экспедиция лейтенанта Грили в Арктической Америке. Из двадцати шести в живых осталось семеро. Сам начальник едва держится на ногах. И вдруг — запись в дневнике: «Барометр разбился... и это большая неудача, ибо я надеялся, что наблюдения будут продолжаться, пока не умрет последний из нас».

Спустя две недели начальник погибающей, но продолжающей наблюдения экспедиции расстреливает одного из солдат за кражу тюленьих сапог у товарища — несчастный хотел тайком съесть кусочек вареной кожи.

Достигнув Южного полюса, возвращается на базу, на побережье, английская экспедиция капитана Роберта Скотта.

Предстоит пройти восемьсот миль, но все пятеро обречены. Их надломила неудача: на полюс они пришли вторыми, норвежец Руал Амундсен опередил их на один месяц.

Пятеро англичан умрут наверняка. И они умирают через два с половиной месяца после достижения полюса, всего в одиннадцати милях от спасительного склада с провиантом и топливом. Спустя восемь месяцев их тела находят товарищи по экспедиции, вышедшие на поиски. Находят и дневники начальника, невероятной силы дневники капитана Скотта с последней записью: «Ради бога, не оставьте наших близких»...

Рядом с погибшими — сани с поклажей. Среди вещей — тридцать пять фунтов геологических образцов, собранных в глубине Антарктиды, около страшного ледника Бирдмора. Люди Скотта не расставались с этой коллекцией до конца, «даже когда гибель смотрела им в глаза, хотя знали, что эти образцы сильно увеличивают вес того груза, который им приходилось тащить за собой».

Однажды я познакомился с профессором-математиком Леоном Семеновичем Фрейманом, ныне покойным. В 1932—1933 годах он зимовал на мысе Желания, занимался там взрывами и был среди тех, кто первыми встретили Ермолаева и Петерсена. Леон Семенович внимательно выслушал мои рассказы о Ермолаеве, которого он не видел несколько десятилетий, и сказал:

— Вы, по-моему, не упоминаете одной детали. Почему вы не хотите написать о том, чем они занимались, когда шли от залива Красивого к нам, на мыс Желания? Неужели не знаете? И Михаил Михайлович вам никогда об этом не рассказывал? Так вот: они считали шаги. Да, все сорок с чем-то километров, пока брели вдоль берега Новой Земли, до последнего метра. У Ермолаева был закон: попадаешь в незнакомую местность — считай шаги, замеряй углы на ориентиры. Карт надежных — да и ненадежных! — в ту пору не было, и он создавал свои собственные. Вот и тогда, можно сказать, погибая, он не сделал исключения ни для себя, ни для своего страдальца-спутника Володи Петерсена...

Дневники рейса ежедневно ведет Наталья Авдонина , к. полит. н., доцент кафедры журналистики, рекламы и связей с общественностью САФУ имени М. В. Ломоносова.

Информацию о местоположении судна «Профессор Молчанов» можно получать на .

В высокоширотной Арктике вся наземная флора и фауна распределены неравномерно. Большая часть пространства, по которому мы перемещались, безжизненна. Любой цветочек, любая птица воспринимаются, скорее, как исключение, чем правило.

Девятый день экспедиции. Интернета нет с вечера субботы, 14 июля. Мы живем вне времени и пространства. Вчера незаметно для всех перешло в сегодня. Мы подошли к заливу Русская Гавань в 21.35.

- «Alter Ego». «Профессор Молчанов». Сообщите местоположение, количество человек. Какие у вас проблемы?

- «Профессор Молчанов». 10 человек на борту. Все в порядке. Идем к вам.

По 16 линии наше судно получило сигнал бедствия от яхты «Alter Ego». Когда она подошла к «Профессору Молчанову», наша экспедиционная группа уже направлялась в сторону озера Ретовского. Они шли в Русскую Гавань переждать непогоду. На часах - два ночи.

К земле мы поехали на шести лодках. Команда «ботаников», как нас прозвали на мостике, отправилась последней. На первой уехали рейнджеры и геологи, чтобы проверить станцию на наличие белых медведей, которые могли бы нас поджидать в разрушенных зданиях.

На берегу работали три полевые группы: для сбора геологических и биологических проб и морского мусора. Группа во главе с Анной Весман отбирала мусор в периметре ста метров от берега, чтобы потом рассортировать и выявить основные источники загрязнения. Рыболовные сети, мелкие бытовые предметы - все это прибивается волной и остается лежать на покинутых берегах Русской Гавани, ожидая очередной экспедиции.

Нам дали отмашку готовиться к высадке около часа ночи, когда почти все другие группы вернулись на судно. «Зодиак» то и дело мотало, пока мы спускались в лодку. Прибрежная вода Баренцева моря имеет невероятный аквамариновый оттенок из-за пониженной солености.

Мы ступили на каменистую почву Русской Гавани, которая по наблюдениям 1970-х годов, была арктической пустыней. Сейчас же эта земля скорее похожа на тундру, как сказал Дмитрий Никитин, аспирант четвертого года обучения факультета почвоведения МГУ имени М. В. Ломоносова.

Мы сделали первую остановку около мелководной речушки. Андрей Пржиборо, старший научный сотрудник Зоологического института Российской Академии наук, расставил ловушки для насекомых и стал ходить с сачком, через каждые пять минут приседая и вынимая из него комаров. Андрей Александрович объяснил, что он считает не количество собранных образцов, а точки, где эти образцы взяты. Одновременно с этим он собирает береговые и донные субстраты, из которых потом извлекает насекомых или других беспозвоночных, в том числе личинок, и выращивает их в лабораторных условиях в собранной почве. Каждое такое ведро Андрей Александрович будет промывать по несколько часов и опускать в соленую воду, чтобы насекомые всплыли.

«Интересно проводить исследования по адаптации, смотреть, как насекомые, например, выдерживают условия такого холода, чем питаются. Надо в дальнейшем ставить вопросы: кто, где и сколько живет. Сейчас я эти вопросы ставлю, но необходимы наработки по конкретным точкам, чтобы делать серьезные выводы», - сказал Андрей Пржиборо.

Дмитрий Никитин начал первые раскопки почвы. Он искал участки ландшафта с характерным рельефом и растительностью. «Почва - это зеркало ландшафта, в котором отражаются все биологические и геологические процессы, которые происходили в последние несколько сотен и десятков тысяч лет», - сказал Дмитрий.

Дима раскопал землю в четырех разных местах, описал окружающий ландшафт, сообщество растений и почвенные горизонты. Из каждой точки он взял образцы на химические, физически и микробиологические анализы. Самое главное - последнее, исследование на микробы. Более-менее комплексные исследования Новой Земли были проведены в 1970-х годах, но с этого времени климат значительно поменялся, что обязательно отразилось на растительном мире, микробах и составе почвы. «По крайней мере, должно было», - добавил Дмитрий. И именно микробы быстро реагируют на изменения окружающей среды. Чтобы тропические леса превратились в пустыню или савану, должны пройти сотни лет, а микробное сообщество может измениться за несколько месяцев. Микробы - это биоиндикаторы окружающей среды, по которым можно определить уровень загрязнения почвы, например, тяжелыми металлами.

«Мы проведем комплексное исследование и попытаемся связать несколько показателей с растительностью, элементами рельефа, таким образом получим глобальную картину о наземных экосистемах, хотя бы небольшого кусочка Новой Земли», - сказал Дмитрий.

Мы прошли еще несколько километров и сделали привал на холме. Пока большая часть доставала бутерброды, Дима Никитин принялся раскапывать горизонты почв, а Сергей Холод, доктор биологических наук и заведующий лабораторией географии и картографии растительности Ботанического института имени В. Л. Комарова, обследовать растения. Растительность в Русской Гавани богаче по составу видов, и интересной находкой для Сергея Серафимовича стала дриада, или куропаточья трава, как ее называют в народе. Эта трава образует ковры на западных и юго-западных склонах. Несколько растений, которые нашел Сергей Холод, отсутствуют на Мысе Желания: отсроложечник и мытник. Некоторые другие нужно еще изучить и точно определить. «Небольшой маршрут в течение трех часов нельзя назвать полным обследованием территории, это только разведочная предварительная экскурсия, - сказал Сергей Серафимович, - которая в общих чертах позволила наметить точки для будущих описаний». Сергей Холод планирует вернуться в Русскую Гавань позже для проведения продолжительной систематической работы.

Изучение растительности интересно тем, что позволяет выявить зависимость растительности от факторов среды - растения чутко реагируют на изменения химического состава почв. Сергей Серафимович привел в пример смолевку бесстебельную, которая образует подушки, необходимые для жизни на сухой местности. В Русской Гавани исследователь заметил отмирание подушек, что может быть признаком неблагоприятных условий, а вот какие это условия - вопрос для дальнейших научных изысканий. Конечно, за несколько десятков лет точно сказать об изменении климата нельзя, на это требуется от ста лет и выше. Например, можно предположить, что усиливается влияние моря, то есть привносится больше солей, и растения не могут адаптироваться к тому, что почва становится солоноватой. В итоге растение погибает.

Периодически мы находили кости оленей. 14-15 лет назад практически на всех островах Русской Арктики осенью произошло потепление, и образовалась гололедица, из-за которой олени не могли пробить наледную корку и погибли от голода. Это тоже аномалия, которую еще только предстоит изучить.

Группа под руководством Николая Матушкина, старшего научного сотрудника лаборатории геодинамики и палеомагнетизма Центральной и Восточной Арктики, доцента кафедры общей и региональной геологии Новосибирского государственного университета, отобрала 23 образца керна. Не все слои подходят для бурений, только монолитные. В каждом слое исследователям нужно пробурить 10-12 кернов. На одну точку уходит от одного до двух часов. Как сказал Николай, с одним коллегой у него был рекорд - разогнались до 40 минут, но и породы для этого должны легко буриться. В кернах породы содержат магнитные минералы, геологов интересуют только оксиды железа и титана. Частицы этих минералов, оседая, ориентируются по сторонам света. Место, где бурил Василий Брагин, научный сотрудник НГУ, - то же самое море, по котором мы идем сейчас, только несколько сотен миллионов лет назад, когда на земле существовало древнее магнитное поле. С тех пор кусок континентальной коры путешествовал, наклонялся и теперь направление, заложенное сотни миллионов лет назад, не соответствует современному магнитному полю. Если геологам удастся построить модель движения континентов, это будет еще один аргумент в геополитической дискуссии о том, как устроен шельф. «Результаты, которые мы получаем с 2003 года, уже используются специальной комиссией ООН при обосновании позиции России по расширению шельфа. С научной точки зрения, это интересно, поскольку можно выделить блоки земной коры, которые считали частью одного континента, а мы можем доказать, что это отдельный небольшой континент», - сказал Николай.

Андрей Пржиборо рассказал, что первая экспедиция в Русскую Гавань с целью изучить насекомых была снаряжена в 1837 году Карлом фон Бером. Почти каждая последующая экспедиция сюда заканчивалась гибелью людей. Русская Гавань для меня так и останется нелюдимым, хладнокровным, беспощадным местом, которое нужно посетить хотя бы раз в жизни, чтобы забыть о всемогуществе человека.

⁠

Справка

Проект САФУ «Арктический плавучий университет» - это инновационный проект, объединяющий науку и образование. Экспедиционный проект САФУ направлен на получение новых знаний о состоянии и изменениях окружающей среды Арктики для внедрения рекомендаций по обеспечению устойчивого развития региона, сохранения его экосистемы в условиях глобального изменения климата. Организатор проекта выступает САФУ имени М. В. Ломоносова соместно с ФГБУ Северное управление по гидрометеорологии и мониторингу окружающей среды. Проект заключается в проведении морских комплексных научно-образовательных экспедиций в Арктическом регионе, с участием ведущих исследователей и студентов САФУ и с привлечением специалистов со всего мира.

Инновационность проекта «Арктический плавучий университет» заключается в интеграции образовательного и научно-исследовательского процессов. Студенты и аспиранты САФУ в ходе экспедиций интенсивно погружаются в научно-образовательный процесс, изучают фундаментальные естественнонаучные и гуманитарные дисциплины, приобретают умения и навыки проведения практических работ и лабораторных исследований на базе современных методик анализа статистической, математической, картографической, ГИС информации, а также полевых научных исследований в экспедиционных условиях.

Экспедиции проводятся на научно-исследовательском судне «Профессор Молчанов», принадлежащем ФГБУ «Северное УГМС». Судно соответствует международным экологическим нормам и нормам безопасности, позволяющим выполнять длительные, экспедиционные рейсы в условиях Арктики.

РУССКАЯ ГАВАНЬ

5 августа. В океане мягкий штиль. Небольшой туман. Все столпились у доски „Последние новости“. На ней телеграмма от ледокола „Сибирякова“:

„Утром прошли Канин Нос. 8 августа будем в Русской гавани. Везем посылки, письма газеты и журналы“.

Больше всего нас интересуют газеты, журналы. Скорей бы узнать новости с Большой Земли!

В 20 час. 30 мин. в судовом журнале отметили:

„Счастливое место 76°35? норд, 62°45? ост. В тумане показался берег Новой Земли. Место опознать трудно. С вытравленным правым якорем продвигаемся вперед. Туман рвется и уходит к югу“.

На капитанском мостике руководящий состав не отходит от цейсовской „пушки“.

Да это же Русская гавань! Вон видите - остров Богатый, мыс Утешения, - протирая очки, вспотевшие от тумана, говорит проф. Самойлович.

Русская гавань, остров Богатый не видали в своих водах ни одного большого корабля.

Сотни лет назад русские поморы приходили сюда на маленьких парусных ботах, обтянутых бычачьими шкурами, промышлять морского зверя - моржа, лысуна, тюленя и нерпу.

В 1913 году зимой, пробираясь на собаках от места зимовки судна „Святой Фока“ к мысу Желания, лейтенант Георгий Яковлевич Седов зашел сюда первый, определил астрономический пункт и положил эти места на карту.

Спустя 14 лет на небольшом пятисильном катере „Тиманец“, покинув шхуну „Зарницу“, проф. Р. Л. Самойлович с двумя смелыми спутниками - Ермолаевым и Безбородовым исследовал неизвестные в геологическом отношении северо-западные берега Новой Земли. Путь по океану на маленьком суденышке, имеющем 18 футов в длину, был весьма опасен. Достаточно было бы начаться ветру силой в 3-4 балла, как эту „ореховую“ скорлупку захлестнуло бы волной.

Весь путь от острова Баренца Самойловичу пришлось пройти в сплошных туманах. К счастью катер благополучно миновал ряд рифов и подводных камней, расположенных в изобилии у мыса Утешения. Была обнаружена прекрасная, защищенная от ветра гавань (будущая база для Карских экспедиций), которую назвали Шапкино становище. После полдневного отдыха проф. Самойлович обследовал геологическое строение острова, взобрался на высокую скалу и увидел на острове Богатом огромный пятиметровый старообрядческий крест с полустертой надписью:

„СЕЙ КРЕСТ ПОСТАВЛЕН СУМЧАНАМИ

НА ОСТРОВЕ БОГАТОМ. БЫВШЕМ БАРЕНСА.

В 1847 ГОДУ…“

До сего времени нельзя не преклониться перед мужеством в героизмом русских поморов-зверобоев, достигавших на парусных ладьях тех мест, которые потомкам их казались недоступными. Роль, сыгранная поморами-рыбаками в деле освоения арктических полярных областей, очень велика.

Из книги Джон Леннон автора Голдман Альберт

Глава 5 Странная гавань Дом Дайкинсов за номером 1 по Бломфилд-роуд был довольно неказистым. Он представлял собой небольшое строение, прилепившееся к соседнему и похожее как две капли воды на все остальные дома на улице, и при этом казался почти заброшенным. В саду

Из книги Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер автора Сэлинджер Маргарет А

29 Гавань разума Поступление в Брандейс было лучшим решением из всех, какие я когда-либо принимала, или, если выразиться точнее и более скромно, самым большим в моей жизни везением. Теперь, задним числом, оно кажется мне таким же важным для моего душевного здоровья и

Из книги История подлодки «U-69». «Смеющаяся корова» автора Метцлер Йост

Глава 28 НЕЙТРАЛЬНАЯ ГАВАНЬ - НЕОБИТАЕМЫЙ ОСТРОВ «U-69» медленно шла к островной гавани. Снова началась рутина тропического путешествия, и все же после долгого пребывания около экватора слегка понизившаяся температура была куда более приятной. Подводникам казалось, что

Из книги Кинозвезды. Плата за успех автора Безелянский Юрий Николаевич

Тихая гавань по имени Кэтрин? После развода Майкл Дуглас почти полностью посвятил себя безотчетным развлечениям и поиску новых ощущений. Он цеплял девочек везде, где придется: на съемках, в барах, на улице. Неожиданно в его компании задержалась актриса Элизабет Варгас.

Из книги Признательные показания. Тринадцать портретов, девять пейзажей и два автопортрета автора Чупринин Сергей Иванович

Из книги Адмиральские маршруты (или вспышки памяти и сведения со стороны) автора Солдатенков Александр Евгеньевич

Навигационное происшествие у мыса Гаврилова в заливе Советская Гавань (конечно я в этой ситуации негодяй, но истина дороже) Случайно сложилось так, что мне везло на штурманов. Для подтверждения этого достаточно сказать, на каких должностях они закончили службу. Первый,

Из книги Пушкин автора Гроссман Леонид Петрович

VI ВОЛЬНАЯ ГАВАНЬ 1 С углового балкона дома Рено открывался широкий вид на залив и рейд. Над крышами белых домиков, сложенных из ровных плит ноздреватого камня-ракушечника, южное море расстилалось своей бескрайной синей пеленой.Пушкин остановился в «клубной» гостинице,

Из книги Плаванье к Небесному Кремлю автора

Глава 26 ПОСЛЕДНЯЯ ГАВАНЬ Когда я рассказывала о том, как Даниил вернулся с фронта и мы стали жить вместе, то пыталась передать, что же такое счастье. Двадцать три месяца после освобождения мы скитались по чужим домам. Свою комнату, 15-метровую, в двухкомнатной коммунальной

Из книги Писательские дачи. Рисунки по памяти автора Масс Анна Владимировна

Безопасная гавань Вслед за первой пьесой появилась вторая - «О друзьях-товарищах», тоже легкая, неприхотливая музыкальная комедия про то, как после победы расстаются друзья-однополчане и как по-разному сложились их послевоенные судьбы. Спектакль начал было столь же

Из книги История русского шансона автора Кравчинский Максим Эдуардович

Часть II. «Русская песня - русская история» Первый русский песенник «У нас тоже были свои „лицедеи“ - скоморохи, свои мейстерзингеры - „калики перехожие“, они разносили по всей стране „лицедейство“ и песни о событиях „великой смуты“, об „Ивашке Болотникове“, о

Из книги Плаванье к Небесной России автора Андреева Алла Александровна

Глава 28. ПОСЛЕДНЯЯ ГАВАНЬ Когда я рассказывала о том, как Даниил вернулся с фронта, и мы стали жить вместе, то пыталась передать, что же такое счастье. Двадцать три месяца после освобождения мы скитались по чужим домам. Свою комнату, 15-метровую, в двухкомнатной коммуналке

Из книги Пушкин автора Гроссман Леонид Петрович

IX ВОЛЬНАЯ ГАВАНЬ С углового балкона дома Рено открывался широкий вид на залив и рейд. Под крышами белых домиков, сложенных из ровных плит ноздреватого местного известняка, южное море расстилалось своей бескрайной синей пеленой, словно маня в далекие края, лежащие по ту

Из книги Упрямый классик. Собрание стихотворений(1889–1934) автора Шестаков Дмитрий Петрович

Из книги Джордано Бруно автора Штекли Альфред Энгельбертович

30. «Чужая гавань и люди чужие…» Чуждая гавань и люди чужие, и яркое небо Словно чужое. Глядишь – верить не смеешь очам. Улицы – моря шумней, и в пламени воздух, и пышно Золото страстных лучей сыплет чарующий день. Клетка открылась – беги!.. Но что же ты смотришь,

Из книги Однажды Гоголь… Рассказы из жизни писателя автора Воропаев Владимир Алексеевич

ГЛАВА ШЕСТАЯ ГДЕ ЕГО ГАВАНЬ! Богословы, занятые предварительным следствием, называют взгляды Бруно ересью. Перед ним дилемма. Он или должен признать свою вину, или, упорствуя, угодить ив инквизицию. А дальше что? Святая служба - неподходящее место для философских

Из книги автора

Русская душа Гоголю не нужно было выяснять, малороссиянин он или русский – в споры об этом его втянули друзья. В 1844 году он так отвечал на запрос Александры Осиповны Смирновой:«Скажу вам одно слово насчет того, какая у меня душа, хохлацкая или русская, потому что это, как я